Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

По другую руку от меня сидел астуриец, у которого голос был, да еще какой, видимо, заменявший ему и слова и мысли. Чубастый, с серыми глазами, испещренными красными прожилками, он только и делал, что смеялся. Да курил беспрерывно. Никотин осел на его бровях, кончиках пальцев, губах и зубах и, уж конечно, на его душе. Мне нравились его руки, огромные и морщинистые, похожие на слоновьи ноги. Пальцы у него были плоскими и тупыми, почти без ногтей, словно сплющенные ударами молота. Верное следствие тяжелой работы.

С другого конца стола доносился спор о рабочих союзах. К концу трапезы наступил момент, когда я думал, что начнется самая настоящая свара. Какой-то маленький, грязного вида галисиец, стряхивавший пепел сигары в салат и заливший супом весь подбородок и грудь, метал громы и молнии против капиталистов, против хозяев, против газет, против всех. Временами он поворачивался на скамейке, словно готовясь взлететь навстречу очередному врагу, и тогда я мог видеть его лицо, искаженное бешенством. Был он кос и, возможно, не решался запустить бутылкой лишь из опасения попасть не в того, в кого следует. Оппонентами ему служили соседи по столу. Мне думалось, что галисиец наверняка был анархистом, а те, кто спорил с ним, принадлежали к партии тоже левой, но более умеренной. Круглый улыбчивый толстяк с жирными красными щеками, изрытыми оспой, по временам обращался к сотрапезникам, восклицая:

— Пусть болтает, не мешайте ему; он страдает этим, ну, как его… словом, его распирают газы, и нужно дать им выход. А уж тут приличнее способа выпустить воздух не выдумаешь!

— Дерьмо! — вскидывался коротышка. — Это ты, ты… — И язык его увязал в потоке рвущихся наружу слов.

Прислуга убирала со стола, оставляя только маленькие тарелки, в которые накладывала зеленые яблоки. Кофе пили из тех же стаканов, что и вино. Крик становился всеобщим. Раскатисто хохотали женщины. «Лос Бочерос» заливались, будто свора собак:

Я ерзал на месте, зажатый между безголосым своим соседом и улыбчивым астурийцем. Стояла невыносимая духота. В столовой было только одно окно, да и оно выходило на кирпичную стену другого дома. Я было пришел в полное отчаянье.

Прямо передо мной висела литография, изображавшая какую-то пышнотелую девицу. Единственным удовольствием было слушать испанскую речь, такую округлую, такую звонкую, столь отличную от нашей речи, речи латиноамериканцев, похожей на клекот голодной птицы. Весь этот шум и гам не имел никаких последствий, так как решительно никто не воспринимал сказанное всерьез. Решительно никто. Слова, жесты и угрозы забывались с глотками кофе. Шум стал стихать по мере того, как зажигались сигареты и смаковался сменивший, кофе коньяк. Кому охота спорить на сытый желудок? Куда сложнее было выйти из-за стола, ибо те, кто сидел в середине, волей-неволей должны были ждать, пока подымутся их соседи. Либо нужно было пролезать под столом, что после всего съеденного представлялось едва ли возможным. Наиболее решительные и молодые вставали ногами на скамью и пробирались, прижавшись спиной к стене и наступая на сидевших.

Никогда еще я не свыкался так просто и так быстро с новым местом, как тут, в пансионе. Забрел я сюда случайно, следуя за Мерседес, и остался из чистой симпатии. Здесь я пророс и распространился по Сан-Франциско, пуская корни и расчищая себе путь, с приятным чувством того, что тебя поддерживают дружеские руки, грубые, но великодушные.

Перебравшись в пансион, работу в ресторане я бросил. Перепробовал несколько профессий, но особых лавров на всех этих поприщах не стяжал; отовсюду меня выталкивали почти что в зад ногой. Сперва я поступил каменщиком на строительство, которое велось в Филлморе, где жили негры и японцы. О профессии каменщика я имел понятие самое смутное. Однако когда меня спросили, есть ли у меня опыт, я не задумываясь ответил «да». В сущности, я даже не врал: опыт мой основывался на том, что я видел фильмы, в которых Чарли Чаплин и Бен Турпин дрались камнями, повыбивав друг другу все зубы. Несмотря на благорасположение старшего мастера, было решительно невозможно полагаться на то, что он станет терпеть мое подражание Чаплину на протяжении восьми часов каждодневно. Кроме того, эта скотина не делал даже малейших усилий к тому, чтобы скрыть свое предубеждение против негров и желтокожих, живущих в округе. Это нас сразу же непримиримо разделило. В первый выход на работу мне поручили грузить кирпичи и следить за желобом, по которому жидкий цемент поступал на строительную площадку. Я нагружал так мало кирпичей, что старший мастер с проклятиями отстранил меня от этого и поручил помогать в составлении растворов. Я ворочал огромный жестяной котел, подсыпал туда щебенку и песок. Котел походил на ветхого старика, с трудом пережевывающего пищу фальшивыми челюстями. Я изо всех сил пытался помочь ему то мешалкой, то подливая воды, но меня бесил постоянный надзор старшего мастера, его осуждающий недоверчивый взгляд. Кто знает, что при полном своем невежестве мог он подумать о чилийцах! Он явно судил о латиноамериканцах по дурацким фильмам. Например:

— Вы ни черта не можете без нашей помощи и понуканий. Ваши селитряные прииски и медные рудники действуют только потому, Что там работают североамериканцы.

— Эксплуатируют их, хотите вы сказать? А работают там чилийцы.

Впрочем, ему хоть кол на голове теши! Балда уверял, что Чили — это сплошные тропики и что в наших учреждениях служащие спят послеобеденную сьесту в гамаках. Что они не спали — этого утверждать не буду, но в гамаках… Словом, с этим болваном я спорил по любому поводу. Еще говорил он так:

— Что сталось бы с жителями Центральной Америки, если бы не «Юнайтед фрут компани»? Кто научил бы их возделывать землю и использовать природные богатства?

— Вот сукин сын! — распалялся в ответ мексиканец-чернорабочий, ни слова не знавший по-английски. — Скажи этому смрадному псу, что, когда его схватят гватемалцы, они вздернут его, а потом поджарят на медленном огне.

Как проучить подобного субъекта, вывести на чистую воду, наказать за гнусный его расизм? Большего наказания, чем позвать его однажды к концу смены и показать работенку, на которой я решил поставить точку в своей карьере каменщика, я придумать не мог. Воспользовавшись его халатностью, я самолично выложил часть стены. Выложил на глазок. Положил кирпич на кирпич и скрепил раствором, рецепт которого дал мне один пьяница, мой земляк. Когда старший мастер увидел мою работу, он должен был сделать над собой усилие, чтобы не рухнуть в обморок. Моя стена походила на американские горы, а на самом видном месте, в знак несмываемого позора, я инкрустировал кожаную куртку старшего мастера, которую предварительно окунул в цементную смесь, дабы придать ей долговечность и местный колорит.