Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

— Садись, — выдавил Ковбой.

— Скажи лучше на что?

— Интересно, кто придет первым и вторым в «Танфоране»? — спросил он меня, ничуть не меняясь в лице. — Это чертовски важно. Дубль.

— Я в этом ни бельмеса не смыслю, — ответил я.

Ковбой вытащил из сумки измятую газету и с величайшим вниманием погрузился в ее изучение. То ли он был пьян, то ли находился в какой-то прострации. Он валялся на кровати, не сняв ни фартука, ни поварской шапочки; длиннющие ноги смешно свешивались с не по росту короткой постели. Я ждал, пока Ковбой обратит на меня внимание. Оправившись после первоначального смущения, я снова чувствовал себя в своей тарелке. Я принес с собой иллюзию сверкающего утра, запах солнца, нежную прохладу крыши. Ковбой взял бутылку, сделал глоток и передал мне. Я выпил, растроганный его сердечностью.

— Посмотрим, — проговорил Ковбой. — В первом заезде бегут восемь лошадей. — И он показал мне страницу, испещренную именами, номерами и еще какими-то диковинными знаками. — Бегут милю. Слушай внимательно. Милю. Из всех, кто участвует в заезде, только Вегас Хайджекер, Бальбоа Бой и Папагос уже бегали эту дистанцию. Три лошади. Выдача за любую из них — две тысячи долларов. В этом году ни одна из них не приходила первой. Папагос слишком горяч, Бальбоа Бой бежит грамотно, но не больше. Третья бегает только ровным галопом, не обладая ни настоящей скоростью, ни рывком. Среди других лошадей только эта, эта и эта бегут ровно. Эта тоже слишком горяча, и выдача поменьше. Вот этот жеребец, Поур Бой, стоит куда большего, хотя такой дистанции никогда не бежал и вообще боится бежать первым. У него комплекс. В сущности, это мул, а не лошадь. Пожалуй, все они мулы, но так или иначе, кто-то из них должен победить. Это неизбежно. Стало быть, надо сделать выбор. Скажи, кто, по-твоему, победит?

— Я-то почем знаю? Немногие разы, что я играл, я ставил наугад. Просто мне нравилось то или другое лошадиное имя, масть или повадка.

Ковбой еще раз глотнул, из бутылки и жирно отчеркнул имя Поур Боя. Это показалось мне глупым. Разве это не та лошадь, которая, по словам самого Ковбоя, никогда не приходила первой? Разве Ковбой не обозвал ее мулом? Разве не у нее он находил комплекс неполноценности?

— Класс, — повторял Ковбой, — класс. Главное в скачках — класс.

Выпалив это, он мрачно на меня взглянул, будто не понимая, как я тут очутился и что тут делаю.

— Какого черта ты здесь торчишь? — воскликнул он резким голосищем. — Неужто на кухне нет работы?

Я повернулся и, ни слова не сказав, вышел. Тон его не был оскорбительным, всего лишь раздосадованным. В сущности, Ковбой был прав. В самом деле, какого дьявола я вторгся в его дыру? Спускаясь по лестнице, я услышал за собой поспешные шаги.

— Обожди!

Я остановился и взглянул наверх. В фигуре Ковбоя на фоне белесой, залитой солнцем крыши было что-то карнавальное. Его пропитая физиономия, подобно неоновой рекламе, лучилась багрово-красными и фиолетовыми тонами. Белый костюм на гигантском теле придавал ему вид не то патриарха, не то рыбачьего парусника. Зеленые глазки за стеклами очков в хитрых морщинках вокруг были влажны от слез.

— Послушай, сынок, возьми и поставь на кого хочешь, — сказал он, протягивая мне две долларовые бумажки. — Плюнь на все, что я говорил! Забудь мои слова! Забудь! Бери!

— Э… нет, — сказал я, — оставь деньги себе. Я на скачках не играю. А тебе они будут очень к делу.

Ковбой хрипло промурлыкал:

— Ну, хорошо, хорошо, я не знал, что ты не играешь. Но, видишь ли, Поур Бой… Попробуй. Это чистокровная лошадь, настоящий класс.

На этом мы расстались. Вздыхая и протирая глаза, Ковбой вернулся в свою каморку. В полдень, когда Веласкес, итальянец Анчове и я расположились позавтракать, Ковбой появился на кухне в своей техасской шляпе и, подмигнув, сказал мне:

— Давай закругляйся, у нас мало времени.

Я с удивлением посмотрел на него. Ковбой явно протрезвел. Оставались лишь легкие следы недавнего опьянения.

— Зачем мне закругляться? Мы что, идем куда-нибудь? — спросил я.

— Пошли, пошли, и не рассуждай.

В голосе его было столько решимости, что я поднялся, снял фартук, надел куртку и покорно последовал за ним. Стоит ли говорить, что мысль увильнуть от работы улыбалась мне, а тут еще элемент загадочности! Но, конечно, больше всего меня подкупало дружеское расположение Ковбоя и ощущение какой-то магической притягательности, исходившее от его темперамента игрока. Вот что значит, думалось мне, быть истинным техасцем: игроком на скачках. Человеком просвещенным. Мистиком. И в довершение еще и пьяницей. Стало быть, в моих глазах Ковбой относился к категории избранных. Люди с такими сильными наклонностями вторгаются в чужую жизнь подобно несчастному случаю. Нет способов избегнуть их, нет возможности предусмотреть последствия их вторжения в твою жизнь. Думаю, что в данном случае Ковбой должен был испытывать чувства, схожие с теми, что испытывает спирит, нашедший удобного медиума. Теперь я сознаю, что родился для ипподрома. Не было только подходящей компании, первоначального толчка.

Словом, я отправился с Ковбоем на скачки, подобно ребенку, который впервые отправляется в школу столь же исполненным радости, сколь и смущения, предвкушая удовольствие с застенчивой молчаливостью. «Танфоран», как и все ипподромы Запада, был оборудован наполовину крытыми трибунами. Здание выкрашено в белую и зеленую краску, в середине скакового круга — зеленая лужайка, засеянная маками. Такого рода ипподром — в сущности, современный вариант загона для выездки животных, который есть в любом скотоводческом поселке Запада. Но если в поселках трибунами служат ряды деревянных скамей вдоль земляной дорожки, открытые всем ветрам, то здесь трибуны железобетонные; имеются стойки, где продается еда и напитки, и билетные кассы, оборудованные электроаппаратурой. «Танфоран» расположен поблизости от дороги под названием «Камино-Реаль», в городке Сан-Бруно, окруженном огромными пустырями, отведенными под стоянки автомашин.

Нас обгоняли группы нетерпеливых зрителей. Они шли молча, с выпученными глазами, конвульсивно сжимая в руках газеты. У некоторых на шее болтались бинокли. Из этой спешившей на ипподром толпы отделился подросток-негр, предлагавший зрителям последние выпуски газет и специальные талоны, дающие право на скидку за входные билеты. По шоссе на большой скорости мчались переполненные пассажирами автомашины. На полпути нам повстречалась целая шеренга каких-то личностей, на груди которых сверкали надписи: «Ставьте на Герцога», «Ставьте на. Джека», «Ставьте на Монаха». Они яростно размахивали зелеными и желтыми листовками. Это были продавцы «данных». За два доллара они предлагали тебе сразу восемь победителей; за пять долларов — одного, но зато такого, который позволит разом огрести фантастическую сумму. Автомобили пролетали рядом с ними, вплотную, почти задевая их крыльями, но продавцы продолжали стоять в облаках клубившейся над ними пыли, что-то выкрикивая хриплыми голосами и размахивая разноцветными листовками. Игроки смотрели на них с мрачной подозрительностью. То были, несомненно, апостолы конгрегации, неисправимые святые, которые во весь голос торговали доверенными им секретами: лица, иссеченные медно-красными шрамами, глаза, горящие лихорадочным зеленым огнем, с ног до головы в пыли, с хоругвями листовок, колышимых ветром.