Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

Мы вошли. Пройдя ограждение, я обратил внимание на то, что публика вдруг куда-то устремилась. Сначала все бежали по просторному открытому двору, находившемуся рядом со скаковой дорожкой; затем ринулись в огромные коридоры под трибуной, отпихивая друг друга локтями, пытаясь первыми пробиться к билетным кассам. Всеобщее волнение объяснялось тем, что первый заезд должен был вот-вот начаться. Ковбой испуганно оглянулся, потом, как мореплаватель, завидевший долгожданную землю, бросился в гущу толпы. Я чувствовал себя потерянным. Что касается Ковбоя, то при его росте он, казалось, — не разрезает толпу, а шагает по ней. Вот он замаячил впереди, что-то выкрикивая и размахивая над головой двумя долларовыми билетами. Толпа поглотила его. Мимо меня проплывали типы самые необыкновенные: какой-то старый паралитик с билетами, зажатыми в скрюченных пальцах; безрукий мальчишка с билетом в зубах; две пышные дамы, своими неимоверными задами наглухо закупорившие проход. Попадались гиганты всех мастей, преимущественно негры. Тысячи карликов, в большинстве своем китайцы и японцы. В изобилии представлены были странные филиппинцы, одетые с неслыханной элегантностью: они не бежали, а каким-то образом просачивались в любые образовывавшиеся пустоты. Перекрывая многоголосицу, перекрывая жалобы и ругательства, звучала адская какофония свистков и призывных рожков, отмечавших, к вящему возбуждению публики, минуты и секунды, остающиеся до начала заезда. Вдруг раздался устрашающий гонг и перезвон колокольчиков, сопровождаемый одним-единственным, резким, лихорадочным звонком. Заезд начался! Тысячи игроков, не успевших сделать ставки, отхлынули от касс назад и с тем же напором устремились к скаковой дорожке, некоторые в слезах, другие бледнее смерти, чуть дыша, не в силах побороть волнение. Со своего места я увидел Ковбоя. Его техасская шляпа плыла над толпой, торчала, как буй над поверхностью моря. Я бросился за ним. Мне передалось общее безумие, и я почувствовал, что, если не догоню его и не заговорю, все погибло. Меня пихали, лупили кулаками. Передо мной упала женщина, и я вместе с теми, кто был позади, без малейшего сострадания пронесся по ней. Толпа неистовствовала; из громкоговорителя лился голос, комментировавший ход заезда. Я рвался к шляпе Ковбоя, которая теперь маячила у самого ограждения скаковой дорожки. Бежали секунды; шум нарастал. Когда я добрался наконец до своего приятеля, то с трудом сумел протиснуть голову, чтобы взглянуть на заезд. Из-под чьей-то подмышки я смог буквально на секунду, на долю секунды, ухватить магическое мгновение: мелькнувших и растаявших как дым лошадей. Сотни кулаков и локтей обрушились на меня, я думал, что потеряю сознание. Рядом со мной билась в истерике негритянка, испускавшая истошные крики; я заметил, что ее вопли, такие поначалу отчаянно личные, быстро слились с другими подобными же воплями. То были вопли выигравших. Заезд кончился. Точно бурный порыв ветра, который налетает с яростной силой и потом беспомощно мчится дальше, проскакал отряд отбегавших заезд лошадей, взметнув в воздух пыль и опилки, теперь оседавшие в глотках толпы. По ипподрому пронесся ропот, все реже перебиваемый радостными криками победителей.

— Видал? — сдавленным голосом бросил мне Ковбой. — Видал? — От волнения он весь трясся; сведенное судорогой лицо его то озарялось краской стыда и гнева, то белело, словно угасшие уголья. — Проклятое невезение! Видал лошадь, которая первой пришла?

— Ничего, кроме мелькания ног, я не видел!

— Как? Ты не заметил номера?

Ковбой так это крикнул, что можно было подумать, будто он вот-вот бросится на меня с кулаками. Зрители с интересом на нас поглядывали.

— Номер? Номер той, что шла первой? Обожди, обожди, сейчас припомню… — Сделав над собой, невероятное усилие, призвав на помощь всю свою зрительную память, я вспомнил большую черную двойку на белом фоне. — Кажется, номер два.

— Ему кажется, что номер два… Нет, вы только послушайте его, люди… Ему кажется, что это был номер два… Будь ты проклят. Двойка выиграла, мать твою так!

Ковбой словно винил меня в том, что двойка выиграла.

— Поур Бой! Разве сегодня утром я тебе не говорил, что выиграет Поур Бой? Не говорил я тебе, что это лучшая лошадь заезда? Не говорил, что на нее нужно ставить?

— Сам виноват, не надо было опаздывать.

— Опаздывать? Говоришь, не надо опаздывать? Ты, верно, рехнулся. Это ты опоздал. Я поставил. Будь ты проклят. Я успел поставить.

— Так какого же черта ты жалуешься? Разве ты поставил не на Поур Боя?

— Я хотел на него поставить, а потом передумал, — заверещал он, словно раненый зверь. — Передумал, дьявол меня забодай, и поставил на корову, которая вот и сейчас все еще бежит. Почему я на нее поставил? За каким чертом?

Победитель вернулся в паддок [18] Паддок — загон для лошадей на ипподроме. . Несколько восторженных поклонников встретили его рукоплесканиями. Мигнула вспышка фотографа. На электрическом табло у финиша загорелись цифры выплат.

— Боже, если б я поставил на победителя! Шестнадцать с половиной долларов! Вот славное было б начало!

Рядом с Ковбоем я чувствовал себя как-то неловко. Не понимал причин его гнева. Я тайком взглянул на него: шляпа на затылке, с нижней выпяченной губы свисала сигарета. Казалось, что сейчас он полностью погружен в изучение «Рёйсинг форм». Его светлые глаза были устремлены в колонки цифр, которые он тщательно анализировал. Время от времени Ковбой делал какие-то таинственные пометки возле лошадиных кличек.

— На, подержи секунду, — сказал он, протягивая мне газету и, вытащив из одного кармана программку, он внимательно просмотрел ее, спрятал в другой, взамен извлек оттуда обрывки газеты. Что-то долго изучал, сравнивал, отмечал, зачеркивал, менял, перекладывал из кармана в карман. По лбу Ковбоя струился пот. Он поджаривался на солнце, как ягненок в вине. На лице была написана полная отрешенность. От гнева и следа не осталось. Ни тени сожаления. Ничего. В этот момент он являл собой совершеннейшее воплощение научного исследователя, абстрагировавшегося от всего и от всех и занятого исключительно отысканием истины. Интересно, какая сила произвела в нем столь резкую перемену? Как можно так внезапно все забыть, выкинуть из головы? «Какая замечательная стойкость, стоицизм в поражении, — подумал я, — какая способность превозмочь горечь и с новой силой возродиться к грядущим испытаниям!» Ковбой зашелся в кашле, плечи его сотрясались, он бил себя в грудь.

— Пойдем посмотрим лошадей мне плохо, когда я стою неподвижно.

Он рассовал по карманам бумажки, закурил новую сигарету и пошел, разрезая толпу, не оборачиваясь ко мне и не интересуясь, следую я за ним или нет. Его лицо было образцом спокойствия и уравновешенности. Мы проходили мимо людей с виду тоже вполне спокойных и даже счастливых. Две массивные женщины, одетые в кричащие платья, стояли, держа в одной руке газету, а в другой сосиску, намазанную горчицей. Несколько старух, тщательно завитых и намазанных, выстроились в уборную. Возле них — маленькие стойки, на которых были миски с горчицей, а по другую сторону — хвост мужчин, женщин и детей, терпеливо ждущих очереди, чтобы обмакнуть свою сосиску в эту горчицу. Поскольку единственным приспособлением для извлечения горчицы служила палочка, вроде тех, которыми пользуются врачи, чтобы прижать язык или взять мазок, то желто-зеленая горчичная масса была буквально повсюду: ею заляпали стойку, она стекала вниз по ножкам стола, липла к рукавам. Ковбой был в добром настроении и пригласил меня поесть. Выстояв очередь, мы купили два пива. Он двигался в толпе подобно рачительному хозяину, желающему оказать радушие всем приглашенным. Мы подошли к ограде, за которой прогуливались лошади.