Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

— Нет, дело в другом! Вы не понимаете сути, — начал отец Мерседес. Я слушал внимательно, разглядывая суровое и упрямое лицо. — Суть в том, что Бриджес покончил с господством гангстеров в профсоюзах моряков, а компаниям это не по нутру. Он объединил портовых рабочих, и это единство позволяет им диктовать свои условия труда, добиваться лучшей оплаты, противостоять несправедливым договорам. Компании уже не могут навязывать свою волю с помощью наемных убийц, которые терроризировали рабочих.

— Но Бриджес коммунист, а правительство не желает терпеть коммунистов ни в порту, ни на судах.

— Ты-то откуда знаешь, что он коммунист?

— А если и коммунист, так что с того?

Последняя реплика вызвала целую бурю. Многие, а быть может, и большинство здешних испанцев были неоанархистами; меньшинство — социалистами и буквально несколько человек либеральными беспартийными. В глубине души все были синдикалистами и легко понимали друг друга.

— Бриджес не коммунист, — раздался голос, — он католик.

Утверждение это было встречено раскатами хохота. Голос принадлежал толстяку, с лицом, изрытым оспой, почти слепому, говорившему с явным аргентинским акцентом. Толстяк вскинулся, как ужаленный:

— Чего смеетесь, кретины? Я говорю, что Бриджес католик! Он и есть католик. Прочитайте сегодняшнюю «Кроникл»! Вы что, не обратили внимания, кто выступил в его защиту на суде? Священник, приходский священник. К тому же ирландец. Он заявил, что Бриджес в течение многих лет был его прихожанином. Понятно, что к мессе или там на исповедь он не ходит, но он католик.

— Оно и в самом деле так, — подтвердил Марсель. — Сегодня утром я был на заседании суда. Священник сказал, что Бриджес хороший человек и очень честный. И знаете, что ему ответил судья? Он имел бесстыдство спросить священника, часом не сумасшедший ли он. Священник побледнел, адвокаты Бриджеса запротестовали. Судья продолжал настаивать на своем вопросе. Любопытнее же всего то, что священник заявил, будто он не сумасшедший, но на учете в психиатрическом диспансере состоял около года. Судья не дал ему договорить. Священник хотел добавить что-то еще, но его лишили слова, и он вынужден был сесть.

— Черт знает что такое! И зачем они это делают?

— Спрашиваешь зачем? А вот пусть добрые люди думают, будто одни только ненормальные священники вроде этого могут потворствовать Гарри Бриджесу.

— Его хотят погубить любой ценой.

— Судья тоже католик.

— Верно, католик, что не мешает ему быть бандитом.

— Прежде всего он бандит.

— Вот именно.

Я и мои друзья слушали эти споры молча, не встревая в них. Идальго незаметно опорожнил стоявшую перед ним бутылку вина. Техасец смачно потягивал из своей; казалось, ему было решительно наплевать и на самый спор, а быть может, и на предмет спора. На меня выкрики спорящих накатывались волнами. Имя Бриджеса произносилось то с благоговением, то с ненавистью. Интересно, что это за Бриджес, думалось мне, который заставляет так неистовствовать этих и без того экзальтированных — испанцев, каков он из себя?

Яростные голоса постепенно затухали, растворялись в тишине, словно капли коньяка в чашечке кофе. В наступившем молчании другие чувства и мысли начали меня одолевать. Они пульсировали во мне, будто кровь в венах, становились все более навязчивыми, одурманивающими. Я почти физически ощущал близость Мерседес, ее безропотную готовность наконец-то уступить мне. Ее тревожный взгляд был устремлен на меня. В нем читались грусть и раскаяние, обещание покорности и жаркой ласки. Сквозь клубы дыма, настоянного на гуле голосов и звоне стаканов, я угадывал призыв ее упругой трепетной груди, голых плеч, ее золотистой точеной шейки. Мало-помалу сотрапезники стали расходиться. Продвигаясь к выходу, я заметил, что Мерседес задержалась в дверях так, что миновать ее я не мог. Скрестив руки на груди и натужно улыбаясь, она с кем-то разговаривала. На меня она посмотрела с такой доверчивой и откровенной нежностью, что к горлу у меня подступил комок. Смущенный и взволнованный, я вышел вслед за Ковбоем и Идальго. Я сознавал, что пройти так просто мимо Мерседес и не заговорить с ней значило жестоко ее обидеть. Конечно, я должен был задержаться возле нее хоть на секунду и мигом представил ее рыдающей из-за меня в своей крохотной комнатушке…

— Вы должны непременно познакомиться с Мерседес, — убеждал я своих друзей; они послушно соглашались, с некоторым недоумением реагируя на мое воодушевление, которое, в сущности, скорее походило на грусть или даже на отчаянье.

Мы спускались по улице Колумба в сторону Бродвея. Вокруг уже ощущалась та возбуждающая легкость, сотканная из света и разноцветья, которая вздувается осенней порой в сан-францисских гаванях, прозрачным переливчатым воздушным шаром нависает над холмами, колокольнями церквей и наконец, лопается в высоте, обрушивая мириады отблесков на «Золотые Ворота». Небо на западе, опрокинутое над краем ртутного зеркала океана, накапливает предзакатные синие, оранжевые, лиловые, золотистые и гранатовые краски и раскрашивает ими наподобие абстрактной картины серый холст воды. Ледяной бриз приносит пронзительный запах водорослей. Морского гула не слышно, но пена и напор волн властвуют над городом: они в сумеречном свете и в хлестких ударах ветра по глади городских зданий и башен. Я все еще под впечатлением нежной взволнованности Мерседес. Оно усиливается грустью сумерек. Проходим мимо маленьких баров района Коста-Барбара: «Чили», «Монас», «Томи’с», «440». К активным боевым действиям готовится воинство греха. Вот в этом кабаре собираются лесбиянки. Там — белокурые амазонки с целью полонить негров и филиппинцев. Тут — знаменитое логово заскорузлых гомосексуалистов, где встречаются разного сорта скандальние «семейки»: рассудительные супружеские парочки пожилых педиков; парочки сварливые, неуживчивые, злоязычные — стариков и подростков; трагические парочки молодых ревнивцев. А вон тот бар пытается специализироваться на зыбком принципе «двуснастности»: все официантки мужеподобны, что же касается ведущего и актеров, то пол их совсем неопределенен. Мимо нас проходит группа причесанных под парней девиц, бледных и прыщавых; на них кожаные куртки и серые брюки, плотно обтягивающие бедра. Поглядывают они на нас нахально и агрессивно. Некоторые идут парочками: более мужеподобная ведет подругу с покровительственным видом; проходя мимо нас, ревниво привлекает ее к себе.

«Эль Ранчо» кипит ритмами мамбо. Посетители толпятся в проходе, возле стойки, за колоннами. Снуют официантки в простонародных нарядах, балансируя подносами и оставляя за собой стойкий запах духов, а заодно и терпкого пота крепко сбитых смуглых тел. Сухой ритм бонго [22] Бонго — негритянский барабан. звучит в диссонанс с перезвоном колокольчика. Танцевальная площадка забита народом. Чем больше народу, тем прибыльнее. Старуха хозяйка прохаживается, будто наседка по курятнику, подсчитывая доходы. Она сама проводит нас к столику. Меня она не узнает.