Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

Ковбой никак не был повинен в том, что я пристрастился к скачкам. Дело известное: игроками рождаются, а не делаются. Вина его лишь в том, что он ввел меня в среду, к которой я так стремился, а уж раз начав, я покатился по наклонной не только без сопротивления, но даже с радостью. Я был там как рыба в воде. На ипподроме я чувствовал себя вольготно, я нашел там не просто свое призвание, но неизменно ощущал какую-то природную связь с тем хаосом, в котором моя личность обрела питательную почву. По мере того как росло мое увлечение лошадьми, росло презрение ко мне Марселя. И наступил наконец день, когда он вовсе запретил своей дочери видеться со мною. Братство пансиона «444» вполне одобрило это решение, ибо, пронюхав про конные мои страстишки, оно постановило, что порок не доведет меня до добра и я непременно скачусь в болото. Мы с Мерседес вынуждены были проявлять чудеса изворотливости, чтобы хоть как-то видеться. Грузчики в те дни как назло бастовали. Марсель сидел дома и мог приглядывать за дочерью. Он не спускал с нее глаз. Провожал до кабаре, пережидал за столиком и отводил домой. Когда же ему случалось отлучаться со своими бастовавшими друзьями в порт, он поручал Мерседес кому-нибудь из приятелей, строго-настрого наказывая ни в коем случае не позволять ей видеться со мной. И все же, несмотря на все предосторожности Марселя, мы с Мерседес исхитрились отыскать местечко для наших встреч. Полагаю, не без попустительства кого-нибудь из доброхотов — ищеек Марселя. Украдкой, по большей части вечерами, мы встречались в маленьком баре на Кирни, богемном, не очень уютном, пропыленном и довольно ветхом, зато нормальном… в том смысле, хочу я сказать, что посещали его нормальные мужчины и нормальные женщины. Бар назывался «Лос Окулистас». Туда любили заглядывать студенты-экзистенциалисты и художники-итальянцы, быть может, потому что хозяин заведения со странной фамилией Пичичо переживал период увлечения живописью и в силу своей невежественности скупал все, что ему подсовывали, развешивая покупки буквально повсюду: на зеркалах, бутылках, телефонах, на кухне и в уборных, в полном убеждении, что завтра эти поделки неслыханно возрастут в цене. Грязных и косматых художников, которые туда шлялись, называли «окулистами» по причинам, которые чувствую, но точно определить затрудняюсь. Единственным развлечением бара был панамский негритосик по имени Ральф, вечерами тренькавший на пианино. За пепельный цвет лица и вечно усталый взгляд его окрестили Ральфом Дифтерией. Играл он лихо; иногда в его игре слышались адские страдания. Он один во всем Сан-Франциско исполнял перуанские вальсы. Вальсы удивительно грустные, напоминающие стихи одной латиноамериканской поэтессы… Нас с Мерседес они трогали до слез.

— Сыграй «Южную звездочку», дружище, — просил я его.

— Хорошо, сейчас.

И он играл с такой чарующей музыкальностью, что разговоры умолкали и лица «окулистов» озарялись.

— Почему ты не бросишь скачки? — говаривала мне Мерседес, когда под воздействием музыки Ральфа Дифтерии я размякал до того, что из меня можно было веревки вить. — Отец бы просто обожал тебя и охотно подыскал бы подходящую работу в порту. Конечно, это не значит, что ты всю жизнь оставался бы грузчиком… Поработал бы некоторое время, скопил бы немного денег… Скажи, разве тебе не хотелось бы поступить в университет? Разве не для этого ты приехал сюда?

— Конечно, хотелось бы, и даже очень, но вот сумел бы я учиться? Да и зачем бросать скачки? Ведь этим я никому зла не делаю, и кроме того, пока я в выигрыше, Мерседес, я все время в выигрыше…

— Не будь наивным, всем известно, что вечно выигрывать нельзя. Даже глупо об этом говорить.

Мерседес строила планы на будущее, строила планы для меня, которого и пятилетний план не наставил бы на путь истинный. В этом, между прочим, заключалась огромная разница между мной и Мерседес, но в этом, с другой стороны, заключалось и очарование тогдашней нашей жизни. Мерседес пыталась очертить для меня уютный домашний круг, где все было разумно, четко и ясно; я двигался по этому кругу словно стреноженный жеребенок, фыркая, брыкаясь и норовя вырваться. И все же какая-то готовность ходить под седлом во мне жила. Моя логика была логикой скачек, иными словами, отсутствием логики. В силу странного психологического заскока я вообразил себя избранником и жил в надежде, что однажды передо мной чудесным образом откроется беспрепятственная дорога к славе и благоденствию.

Хорошо сказать: бросить скачки! Да понимала ли Мерседес и в самом деле, что такое скачки? Я уже говорил, что вошел в этот мир легко, без всяких колебаний, и скаковое братство роковым образом не отринуло меня. Мы с Ковбоем зажили рутинной жизнью: до полудня трудились на кухне и прямо оттуда отправлялись на ипподром. В «Танфоране» скачки происходили ежедневно, за исключением понедельников. На ранний уход Ковбой получил разрешение администрации то ли из уважения к его стажу, то ли оттого, что большую часть рабочего дня он все равно валялся пьяным на своем чердаке. На меня управляющий, видимо, махнул рукой, числя как «частично занятого», частично в том смысле, что «частично» я мог не работать, и даже внес меня в особый список «заменяемых».

— Не волнуйся, голубок, — утешал меня Ковбой, — через месяц лошадей отправят в «Голден Гэйт Филдс», а еще через три месяца в Лос-Анджелес; вот тогда мы и будем ишачить по восемь часов в сутки, как велит господь бог.

Работа меня не слишком заботила. С самого начала повелось, что на скачках я выигрывал и выигрывал. Везло мне потрясающе. Бывали заезды, которые я не просто выигрывал, но и делал «пласе́» и «шоу» [23] «Пласе» — ставка, когда угадывается порядок прихода лошадей в одном заезде. «Шоу» — ставка, при которой угадывается место конкретной лошади. , ставя на трех различных лошадей. Выигрывал с удивительным постоянством. Хотите знать мой метод? Никакого. Скорее пустяковые хитрости и много, очень много наития, если не сказать везения. Иногда я руководствовался выражением лица, с которым тренер поглядывал на жокея, иногда тем, как смотрит на меня лошадь, словно выискивая кого-то между зрителями и делая мне знаки головой. Никогда я не ставил на заранее намеченную лошадь. Среди моих товарищей были такие, которые тоже выигрывали, и даже выигрывали больше моего; зато когда они проигрывали — проигрывали с треском. К таким игрокам принадлежал Ковбой. Если ему начинало везти, он отваживался делать ставки до ста долларов. Бывало, что он возвращался домой с семьюстами долларами выигрыша. Если же дела шли скверно, он совершенно терял самообладание. И вот что при этом забавно: Ковбой неизменно изучал самые разнообразные источники информации, отбирал победителя, а по дороге к кассе менял свое намерение в пользу той лошади, за которую выплата могла быть больше. И снова проигрывал. Он ненавидел фаворитов. Последние крохи всегда ставил на лошадей, за которых выплачивали сто долларов и больше, короче говоря, ставил на лошадь, заведомо обреченную. А Куате? Мой друг Куате, сам бывший жокей и заядлый игрок, едва раздобыв два доллара, выпрошенные взаймы или безвозмездно, неизменно ставил на ту лошадь, на которой шел Джонни Лонгден.