Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

— А то, — сказал Хулиан, — что это не беговая лошадь. Для цирка, может, она и годится, но не для ипподрома.

— Ему бы хлеб развозить!

— Нет, это уж ты хватил! У него есть свои достоинства. Для цирка очень подходит, или, например, чтоб на нем гарцевали изящные дамочки из конно-спортивных клубов…

— Правильно! Вот это понравилось бы мерзавцу: таскать на своем крупе белокурых красоток.

— Если бы он пожелал бежать, — продолжал Хулиан, — он мог бы сделать это недурно. Однако уперся, хоть тресни! Редкостный, необыкновенный экземплярчик! Прямо личность. Знаете, стоит показаться какой-нибудь кобыле, как он начинает бить копытами и брыкаться. Будто хочет сожрать ее живьем. А посмотрите на него во время выездки! Воображает себя звездой, единственным чемпионом. Вышагивает с такой важной торжественностью, что публика просто подыхает со смеху. Уверяют, что этому он обучился в Голливуде. Тренируется только в одиночку, проклятый. Если мы не выпускаем его поутру, он начинает так носиться по конюшне, что кажется, вот-вот рухнет постройка. Хозяева других лошадей протестуют и, понятно, не позволяют ему прогуливаться по главной дорожке. Приходится выводить его закоулками, чтобы он не перебудоражил весь ипподром.

— Но когда он бежит!..

— Нет, это не называется бегать. В скачке он не выкладывается. Чего нет, того нет. Он слишком самоуверен, чтобы выкладываться, хотя и мог бы. Все дело в том, что, когда он бежит, голова его занята чем угодно, только не скачкой. Ему безразлично… как если бы всё это было простой игрой. Когда же начинается настоящее состязание и другие лошади настигают его, он галантно уступает им дорогу, пристраивается в хвост и спокойно наблюдает, как соперники завоевывают не заслуженные ими места. С финиша в конюшню он возвращается величественным шагом с видом по меньшей мере победителя «Гандикапа святой Аниты». Хозяину это в конце концов осточертело.

— Пойдем взглянем на него.

— Сколько времени?

— Что-то около часу.

— Отлично, будите этого соню. Хватит ему спать, пора кончать сьесту. В четыре часа он должен быть в паддоке. Бежит в последнем заезде.

— На милю с четвертью?

— Да в рекламном заезде на три тысячи долларов.

Знаю, однако, что хозяин продает его за тысячу шестьсот.

Хулиан отворил дверь, и я впервые увидел этого редкостного скакуна, привезенного с моей родины, о котором шло столько разговоров. Помню, меня поразили его полуоткрытые глаза, налитые кровью. Глаза полуночника. Сивая челка падала на лоб. Когда мы открыли дверь, он принялся звонко и долго мочиться. Словно пьяница на стену вокзала. Я уставился на короткие ноги и грузный живот. Такой объемистый, что поначалу мне показалось, что это не конь, а кобыла, да еще жеребая. Но, приглядевшись вблизи, я понял, что то, что я посчитал брюхом, было на самом деле сильно развитой мускулистой грудью. Костяк ног выглядел невероятно тонким. Быть может, вследствие оптического обмана, по контрасту с мощной грудью и развитыми мускулами.

— Делали прижигание? — заметил я.

— Это ничего. На левой ноге появился накостник, и пришлось прижечь обе. — Хулиан нагнулся и большим и указательным пальцами обхватил бабку. — Нежнее и тоньше женской ножки, — прибавил он, весело подмигивая. — Но на ногах стоит крепко.

На пепельно-белой шкуре виднелся опаленный участок и шов от иглы. Конь был большеголовым, что сразу же располагало к нему, хотя, понятно, придирчивый знаток счел бы это за досадный изъян. Нам этот изъян был, напротив, очень симпатичен, ибо мы хорошо знали подобную породу людей у нас дома. Конь был таким же чилийцем, как Идальго или я. Тут уж никаких сомнений! Оно и за милю было видно. Для полного опознания друг друга скакуну не хватало только заговорить. Головастый, коротконогий, грудастый, да еще этот грязно-белый цвет, цвет деревенской мазанки, все это плюс то, что нарассказал нам Хулиан, могло произрасти только на нашей многотрудной чилийской земле. Иные скажут: чепуха, сантименты! Но я узнавал в этом скакуне своего земляка и с радостью пожал бы ему руку, когда б не угадал в пьяных его глазах какие-то недобрые, ехидные огоньки, предвещавшие удар копытом вместо рукопожатия. Как если бы животное хотело сказать: «Хватит, насмотрелся на меня, иди, губошлеп…» И тем не менее оно милостиво кивнуло мне пару раз головой, и я счел это за приветствие. Время от времени конь ударял копытом о землю или взмахивал хвостом.

— Как тебя зовут, подкидыш? — спросил я.

— Гонсалесом, — ответил Идальго.

Я воззрился на него с разинутым ртом и хихикнул:

— Брось голову морочить…

— Я не морочу. Так его прозвали: Гонсалес.

— Перестань! Как это лошадь могут прозвать Гонсалесом?

— Его еще в Чили так окрестили, — прервал мексиканец, — хозяин записал его под кличкой Сеньор Гонсалес. Разве ты не заметил, что есть еще один Гонсалес на скачках?

— Ну и ну! Стало быть, тебя прозвали Гонсалесом?

— Между прочим, это не такая уж редкость. Ты не помнишь Олаверри? В Чили много людей носят эту фамилию. Отличная фамилия…

Меня снова разобрал смех.

— …чистокровные баски и очень хорошего рода.

— Ну, этот-то, должно быть, из средней буржуазии.

— Ошибаешься, любезный, этот лопух наш, из простонародья. Взгляни на масть! Ему не хватает только заговорить по-нашенски, по-деревенски.

И в самом деле, достаточно было взглянуть на Гонсалеса, чтобы сразу признать в нем голодранца, этакая характерная смесь вкрадчивости и строптивости, наглости и застенчивости.

— Хозяин утверждает, — продолжал Хулиан, — что в Чили Гонсалес выиграл множество заездов.

— Ничего удивительного! Я это отлично помню, — сказал Идальго. — Он бежал длинные дистанции и держался молодцом. Там он звался Поликарпо Гонсалес… Ну, чего тут смешного? — спросил Идальго, слегка раздосадованный моим смехом. — Ничего странного: лошадей часто называют по именам родственников или друзей хозяина.

— Но ведь тут сразу имя и фамилия.

— Ну и что? Полностью, как зовут, так и зовут. Особой красоты тут нет, но дело обычное.

Распрощавшись с Хулианом, мы с Идальго направились к ипподрому.

— Как тебе показался Гонсалес?

— Насколько смог понять, славное животное… а что, впрочем, должно было мне показаться? Конь как конь. За исключением того, что его следовало бы назвать доном Гонсалесом, раз уж у него такое человеческое имя.

— Нет, кроме шуток. Ты не находишь, что в нем есть что-то настоящее?

— Что я могу сказать? Надо посмотреть его в деле. Почему ты меня спрашиваешь? Хочешь, чтобы сегодня я на него поставил?

— Вовсе нет. Не потому я тебе показал Гонсалеса. Дело не в этом. Выслушай меня внимательно.

Не идущая обстоятельствам чрезвычайная серьезность Идальго настраивала меня на смешливый лад, но его глаза, колючие, как острие кинжала, удерживали от смеха. Разговаривая со мной, он тянул шею и приподымался на цыпочках.