Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

— Ты уже отложил с выигрышей кое-что и как будто бы намерен выигрывать и дальше. Тебе везет. Не буду спрашивать почему. Ты родился в рубашке. Ставишь и выигрываешь. Прекрасно. Плохо другое: ты не умеешь распоряжаться деньгами. Пусть даже они шальные. Если хочешь разбогатеть, деньги нужно во что-то вкладывать. Милостивую судьбу надо уметь эксплуатировать.

«Эге, — подумал я с некоторым раздражением, — уж не собираются ли меня облапошить?»

— А при чем тут Гонсалес? — спросил я с невинным видом.

— Обожди, скоро поймешь. Гонсалес так скверно сейчас бегает, что еще немного — и хозяин, отчаявшись, с радостью отдаст его задаром. Заруби себе это на носу. Он продаст его за сущие гроши. Вот когда хозяин будет его продавать, и надо вмешаться. За тысячу с небольшим долларов ты сможешь его купить. И ты купишь его, черт побери. А я натренирую и сам поеду на нем.

Должно быть, недоумение так явно выразилось на моем лице, что Идальго остановился и схватил меня за руку.

— Разве я не сказал тебе, что этот конь самая настоящая золотоносная жила? Ты этого не понял? Когда-нибудь Гонсалес должен непременно выиграть. Я сам видел, как он побеждал на ипподроме в Чили. Выиграв на нем в одном только заезде, мы наверстаем все потери; выиграв два раза, мы получаем состояние и возвращаемся в Чили.

— Купить коня? Я? А откуда деньги на его содержание? Где мы будем его держать? В «Испанском пансионе»?

— Все заботы я беру на себя, — отрезал Идальго. — Приобретем коня и поместим его в конюшне одного знакомого тренера-немца. За все про все он возьмет с нас не больше десяти долларов в сутки: корм, тренаж, денник и прочие мелочи. Понятно, если конь заболеет, то придется платить еще за лекарства и по счету ветеринару. Но Гонсалес животное закаленное. Он не должен болеть. Кроме того, хозяин-немец сделает нам скидку потому, что я сам буду ухаживать за Гонсалесом, буду «работать» его и натаскивать. Стало быть, платить нужно будет только за фураж и конюшню. На круг выйдет что-нибудь около двухсот долларов в месяц. Если я возьмусь за подготовку, то гарантирую, что меньше чем через месяц Гонсалес выиграет скачку. Одной выдачи нам достанет на целый год…

Идальго говорил прямо-таки с мистическим восторгом, сплевывая на сторону, захлебываясь словами, потирая руки, подпрыгивая и притопывая. Проходившие мимо тренеры и жокеи с удивлением на нас поглядывали. Возможно, они принимали нас за злоумышленников, только что совершивших преступление. Мне лично проект Идальго казался чистым безумием. Но он настаивал, приводя все новые и новые резоны. Воздействовал он не столько логикой, сколько эмоциями и красноречием. Он вовлекал меня в свою сеть, словно паук в паутину, утягивал на дно подобно спруту. Шутка превратилась в искус, потом в наваждение. Я-то принимал этого маленького человечка за безобидного шутника, а он на глазах превратился в дьявола-искусителя! Он обезоруживал меня. Несмотря на то что разглагольствования Идальго казались мне сущей нелепостью, я чувствовал, как его замысел меня захватывает, туманит воображение волшебными картинами. «Таково, наверное, обаяние шулеров», — твердил я себе. В самом деле, как часто мы знаем, что нас обманывают, увлекают к погибели, чувствуем, что доводы противника слабее наших собственных, и тем не менее умолкаем в ослеплении, словно зачарованные. «Нет», которое было так возможно вначале, теперь уже кажется невозможным, и я вдруг начинаю думать, что Идальго и в самом деле прав; что, в сущности, он явился, чтобы спасти меня прикосновением волшебной палочки, раскрыв передо мной захватывающие дух просторы. Но и против дьявола-искусителя находятся силы, и эти силы, прежде чем иссякнуть, вспыхивают, пытаясь оказать последнее отчаянное сопротивление.

— Но разве не ты уговаривал меня бросить скачки, призывал копить деньги, чтобы по твоему примеру вернуться потом в Чили?

— Верно, но тут совсем другое дело, дружище. Речь, идет не об игре. Я предлагаю торговое дело, к тому же очень серьезное. Гонсалес будет нашим капиталом.

— Нашим? — спросил я, придравшись к слову. — Почему ты говоришь «нашим капиталом», если деньги вкладываю я? Стало быть, сам ты ничем не рискуешь?

Идальго задумался. Я обезоружил его? Он нервно уставился в землю, почесал за ухом, поскреб в затылке.

— Черт возьми, — выдавил он наконец, — если ты дашь половину, другую дам я. Купим лошадь пополам.

— Э, да ты, я вижу, соглашатель! А ведь ты сам недавно убеждал меня, что скачки штука грязная и идиотичная; что свои деньги ты отложил на рыбачьи лодки да на смугляночку. Ведь если этот несчастный битюг не выиграет, ты потеряешь все. И тогда прощай Чили, прощайте накопления! Ты останешься здесь на всю жизнь вычищать навоз. Добро еще, если мы задолжаем и нас посадят в тюрьму. Хорошенькую пару составим мы с тобой в «Сен-Кэнтэне»!

Некоторое время Идальго шел молча, потом остановился и, посмотрев мне в глаза, сказал:

— Клянусь богом, не думал, что ты такой слюнтяй… Но если дело тебя не интересует, отлично; будем считать, что разговора не было.

— Не горячись, — ответил я, — и не торопи меня.

Я не сказал, что дело меня не интересует. Я сказал только, что вчера ты утверждал обратное.

— Вчера, вчера! Вчера, сегодня, всегда я утверждаю одно: те, кто играет на скачках, — болваны, которые ставят вслепую, ни бельмеса не смысля; что же касается хозяев, тренеров, жокеев, лошадей — то это дело другое. Мы с тобой переходим в разряд хозяев…

Выпалив это, Идальго застыл в трансе. Блаженная улыбка раздвинула его губы. Шрам на щеке куда-то исчез, а глаза зажглись детской веселостью. Мы подошли к загону. Публика спешила к билетным кассам. По дорожке дефилировали лошади, участники первого заезда; цвета — синий, красный, золотой, зеленый, черный. Жокеи, почти стоя на подтянутых стременах, маневрировали, чтобы выстроиться за лидером в красной куртке и черной шапочке, который должен был повести их на старт. Мы с Идальго смотрели, как они проезжают. В моих глазах это было шествие-гала, парад игрушек в весеннем размыве глянцево-зеленых лугов и улыбчиво мерцающих маков; все казалось сплошной невинной шуткой, красочным мгновением, порожденным веселым бризом и тут же растопленным нежными лучами солнца. Для Идальго это было поле битвы, жестокое единоборство жокеев, утонченное соперничество лошадей, трагический наворот случайностей и неизбежностей. Мы молча наблюдали. У меня не было иных помыслов, кроме жажды увидеть свою судьбу, написанную конскими копытами; я чувствовал, что за этой блестящей кавалькадой вьются вплетенные в цепочку конского навоза наши с Идальго надежды.

Ждем заезда с участием Гонсалеса: я — делая сложные свои выкладки, Идальго — просто наблюдая. Не сговариваясь, направляемся к всегдашнему нашему месту сбора: к углу трибун сразу за финишем. Там застаем Ковбоя, Куате, Хулиана и многих других, среди них оборванного безрукого паренька, так без рук и родившегося, имени которого я никогда не знал; ему надо было всовывать сигарету в рот, давать прикуривать и поить пивом, словно сосунка. Все они были погружены в собственные мысли и расчеты; лица одних выражали тревогу, других — спокойную уверенность, третьих — покорность судьбе и одновременно — загадочность. Куате, в голубом блестящем костюмчике, не находил себе места. Я смотрел на него с удивлением и любопытством. Перед заездом он стремглав мчался в паддок; когда лошади выходили на скаковой круг, он снова начинал суетиться, бегать в самых неожиданных направлениях: рыскал по трибунам и ложам, заглядывал в уборную, подбегал к кассам выплаты или билетным кассам. Он казался муравьем, внезапно сбившимся с пути и потерявшим своих сотоварищей. Пробегая мимо, он не замечал нас, несмотря на то что мы громко поддразнивали его или свистели. Он бегал рысью, носился галопом, стройненький, нарядный, прижимая локтями развевающуюся на бегу куртку, выкрикивая что-то несвязное. В один из заездов мне удалось остановить его: