Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

Уже вечерело, когда был дан старт этому заезду. На холмах Сан-Бруно завывал ледяной ветер. Куате потирал руки. Идальго переминался с ноги на ногу, Ковбой становился все более лиловым, под стать сумеречному свету, как если бы выпитое за день бросилось ему в голову. Начался заезд! Мы видели, как лошади рванулись со старта, промчались мимо трибун, прошли первый раз финишную линию. Бежали милю с четвертью, в два круга. Перед нами пронесся Гонсалес. На темно-зеленом фоне ипподрома бежал чилийский конь, сотворенный не то из пепла, не то из серебра, рассекая воздух, как томагавк, абсолютный хозяин этой салатной страны, источавшей в знак приветствия свои самые сладостные ароматы. Свистел ветер, а нам, захваченным великолепным бегом, казалось, что это не ветер, а шуршание крылатого коня о сгущавшиеся сумерки. На первом повороте я увидел его мощный круп и задние ноги, сокращаемые и выбрасываемые с такой стремительностью и экспрессией, будто они обрушивали на захудалое стадо, следовавшее за ним, все презрение их обладателя.

— Такой конь не может проиграть, — услышал я за своей спиной.

Я взглянул на Идальго. Он был очень бледен. Проходя первую половину заезда, Гонсалес имел преимущество в четыре корпуса. Добежав до третьего поворота, он сохранял свое преимущество; казалось, он бежит с полным запасом прочности. Вдруг он рванулся в сторону и споткнулся. Хотя я следил за заездом в сильный бинокль, не могу сказать точно, что там стряслось. Гонсалес сбился с шага и, подогнув передние ноги, выбросил жокея из седла, словно катапультой. Мелвин нелепо пролетел по воздуху, не выпуская из рук хлыста. А Гонсалес изящно перепрыгнул через него и понесся дальше. Жокей откатился к барьеру, счастливо избежав копыт разгоряченных коней, шедших в хвосте. Толпа выла, неистовствовала. Идальго и мексиканцы хохотали до слез. Всадники устремились к финишу. С трибун несся оглушающий рев. В клубах пыли кавалькада во главе с эпической фигурой Гонсалеса выскочила на финишную прямую. Гонсалес летел вперед, обезумев от собственной скорости и мощи — стремена бились на ветру, распущенный хвост наметал лесок на преследующих его лошадей. Хозяин своих движений, виртуоз, он бежал лучший заезд своей жизни: без всадника. Белым сверкающим смерчем обрушился он на финиш. Соперников Гонсалес обошел на пять корпусов, продемонстрировав поразительную собранность и волю. Зрители смеялись и бешено аплодировали, выкрикивая такие похвалы, которых Гонсалес отродясь не слыхивал на североамериканских ипподромах. Закончив бег, он не спеша, с достоинством остановился и затем чемпионской рысцой направился к трибунам, приветствуя собравшихся изящными кивками головы. Публика неистовствовала. Это была своего рода месть проигравших, внезапно обнаруживших безответную жертву. Гонсалес, опьяненный успехом, казалось, принял все эти излияния за чистую монету, с открытой человеческой душой. Он приблизился к судейской трибуне церемонным шагом и торжественно вошел в круг для победителей. Толпа разразилась животным хохотом. «Вот это конь, вот это да! — гремели на трибунах. — Ему бы еще трость и сигару в зубы!» Мы с Идальго сидели молча. Куате плакал, потому что втайне ото всех он поставил на Гонсалеса, и теперь надежды его на солидный куш лопнули подобно мыльному пузырю. Мне горько было смотреть на паясничанье лошади. В этой комедии мне чудилась самая настоящая трагедия. Гонсалес походил на несчастного пьяного простака, которого минутное внимание скучающего хозяина заставило забыться и выставить себя на всеобщее посмешище. Какой-то фотограф щелкнул Гонсалеса, и публика снова принялась гоготать и хлопать в ладоши.

Наконец скачки кончились. Законный победитель вошел в почетный круг. Гонсалес был изгнан оттуда силой. В его сопротивлении чувствовалась горечь несправедливо униженного, удивление напрасно поруганного. Казалось, что он вдруг понял всю нелепость своего положения, понял причину всех этих выкриков и смеха. Гонсалес выбежал из круга, вздрагивая от негодования, глаза его налились кровью. Служитель пинками согнал его с дорожки и увел в конюшню.

— Идиоты, — сказал Идальго, — они не понимают, чего стоит этот конь. Однажды они это поймут, мерзавцы. Но радость достанется не им, — прибавил он, глядя на меня, — а нам, землячок… После того, что произошло сегодня с Гонсалесом, его не будут продавать, его отдадут даром…

В знак согласия я кивнул головой. Теперь я действительно поверил. Пусть мне придется истратить последний цент, пусть я буду трудиться как каторжник, но Гонсалес будет моим. Я выкуплю своего земляка. Подумать только, лупить чемпиона, попавшего в беду! Смеяться над конем — поэтом своего дела, конем, который в лучшем своем заезде, чтобы только мельком взглянуть на бабочку, сидящую на земле, сбрасывает жокея! Этот конь гений, приговоренный судьбой жить среди невежественного хамья. С его чувством драматичности, с его фантазией, с его выдубленной палкою шкурой он предназначен самой фортуной поражать людей.

— Они еще увидят, эти прохвосты… увидят…

Но приобрести лошадь было не так-то просто. Кто-то должен был купить ее для нас на свое имя, потому как, согласно правилам, только хозяин лошадей, участвующих в состязаниях, имел право купить другую лошадь во время скакового сезона. Кроме того, откуда взять четыреста пятьдесят долларов для ежемесячной уплаты тренеру? Покупка Гонсалеса была авантюрой, полной неисчислимых последствий. Идальго должен был еще повлиять на нашего земляка, внушив ему, что переход в наши руки для всех троих дело жизни и смерти.

С той поры как Идальго предложил мне эту сделку, я перестал спать, целиком погрузившись в проекты. Работу на кухне я бросил, посвятив себя исключительно искусству жить не работая и эпической борьбе с фортуной. Играл я очень рискованно, по самой сложной системе. Тем не менее капитал мой утроился. Я изучал «Рейсинг форм» с глубиной и проникновенностью Шампольона [26] Шампольон Жан Франсуа (1790–1832) — известный французский египтолог. . Завзятые игроки приходили в ужас от постоянства моего везения. Но даже при таком бешеном везении трудно было рассчитывать на то, что я скоплю достаточно денег на содержание лошади. Нужно было изыскать дополнительные средства. Побуждаемый обстоятельствами, я их сыскал.

Однажды Мерседес пришла в бар «Лос Окулистас» чрезвычайно расстроенная.

— Отец, — начала она, — при одном упоминании твоего имени готов перекинуться от злости, он называет тебя бесстыжим пустобрехом, клянется, что, если ты не бросишь скачки и не возьмешься за ум, он выставит тебя из пансиона и добьется того, чтобы тебя выдворили из страны. Говорит, что ты гангстер…