Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

Ковбой и Семь Миллионов высадили к моему приходу целую бутылку виски. Первый походил на здоровенного дремлющего быка; второй, со своими повадками юркой блохи, продолжал нескончаемое повествование: «…попугай посмотрел на него и сказал…» Мерседес станцевала какой-то номер, поставленный только для того, чтобы подчеркнуть чувственную прелесть ее тела. Что-то похожее на мамбо. Номер кончился, и Мерседес подошла ко мне.

— Пошли, — сказала она.

Я заплатил по счету, распрощался с приятелями и вышел с ней на улицу. На Сан-Франциско опустился туман. Он пришел с океана, заглатывая по дороге мосты, холмы и здания. Туман этот повисает над городом, разогреваясь теплом световых реклам, окрашивающих его в красный цвет; потом скапливается в каком-нибудь уголке неба и внезапно, подобно вспышке молнии, испаряется на рассвете. С залива доносится хриплый рев сирены, предупреждающий корабли. На пирсах Золотых Ворот и Оклендском мосту загораются красные и желтые сигнальные огни. На перекрестках улиц гуляет морской ветер. Подернутые влагой мостовые начинают сверкать; разбрызгивая грязную жижу и скрипя тормозами, проносятся желтые такси. Мерседес повисла на моей руке. Я весело и горделиво посматриваю по сторонам, раскланиваясь с каждым встречным: со стариками, что продают газеты на углах, с итальянцами на улице Колумба, с мексиканцами на Бродвее, и они отвечают мне улыбкой, звучным братским приветствием. Я знаю, что у Мерседес есть какие-то планы, и я не расспрашиваю ее. Лишь изредка мы перекидываемся отдельными словами. С каждого уличного витка на спуске к Рыночной площади виден калейдоскоп огней Китайского городка: фонарики и фонари, флаги и флажки, многоцветные гирлянды, кажущиеся гигантскими в неоновом свете. Фасады китайских питейных заведений сверкают фальшивым золотом и филигранью картонных пагод. Весь этот мир волшебного света, окутанного туманом, не более чем сцена чудовищного театра марионеток, действо, движимое механизмом из дыма и шелковых нитей. Подходим к пансиону. Молча подымаемся. В объяснениях нет нужды. Кажется, что пансион вымер. В столовой горит свет, но голосов не слышно. Сворачиваем по коридору направо. Под нашими ногами поскрипывает пол. Кофейного цвета двери с удивлением глазеют на нас овальными своими номерами. Ни души. Это ощущение безлюдия в темном доме подстегивает мои желания, и я обнимаю Мерседес за талию. Она останавливается возле своей двери и протягивает мне ключ; я открываю, и мы входим. Хочу зажечь свет, но она удерживает меня. Едва я успеваю запереть дверь изнутри, как чувствую, что она прильнула ко мне всем телом. Пальто ее медленно соскальзывает на пол. Сквозь легкую одежду ладони мои отчетливо ощущают все изгибы тела Мерседес. Она увлекает меня к постели, и мы погружаемся в нее, словно в глубокую воду. Из дома долетают приглушенные шумы. За окном, шурша шинами по влажному асфальту, проносятся автомобили. Слышу пронзительное и жалобное завывание неумолчной сирены с далекого залива. Сжимаю в объятиях разгоряченную Мерседес. Подобно розовому лепестку, короткая и прозрачная блузка соскальзывает с ее плеч. Ласкаю ее груди, выплеснувшиеся из плена у самых моих губ. Поцелуи ее долги, голая рука обхватывает мой затылок, зовуще привлекая меня к себе.

В этот момент до нас доносится шум голосов и шаги на лестнице. Пытаюсь освободиться. Мерседес нехотя размыкает объятия, но реагирует мгновенно. Мы вскакиваем с постели. Мерседес поспешно накидывает блузку, приводит в порядок прическу, зажигает свет. Я перехожу на диван, стараясь отдышаться и успокоиться. Уж не знаю почему, оба мы понимаем, что эти шаги и голоса имеют отношение к нам. С тревогой выжидаем. Мерседес подходит к шкафу, вынимает бутылку какого-то напитка и две рюмки. Голоса приближаются, испанские голоса округлые и резкие. Они спорят о чем-то, вот они уже возле нашей двери. Различаю голос Марселя; Мерседес тоже различает его и явно волнуется. Вот заметили свет в нашей комнате. Останавливаются. Раздается стук в дверь, который заставляет нас вздрогнуть.

— Дочка! Ты дома?

Мерседес открывает.

— Входи…

Спутники Марселя остаются за порогом; они сразу же увидели, что Мерседес не одна. Марсель входит походкой рассудительного быка, кряжистый и массивный, со срезанным энергичным затылком. На нем белая шапочка портового грузчика. На лице его я различаю только квадратный подбородок и приплюснутый нос. Он смотрит на меня, смотрит на Мерседес, принюхиваясь, как сыщик. Кровь приливает к его лицу. Он проводит рукой по подбородку, что-то хочет сказать. Это дается ему с трудом.

— Как? Разве сегодня ты выходная? — выдавливает он.

— Работаю. Первая программа кончилась. Мы зашли выпить по глоточку и поболтать. А теперь мне снова на работу.

— Как поживаете, Марсель? — спрашиваю я.

Он не удостаивает меня ответом. Откашливается, сплевывает на пол.

— Твое место на работе, черт побери, — взрывается он, — а не с придурками в спальне…

Я хотел было вступиться, но вижу, что он поворачивается ко мне всей своей танковой мощью, сжав кулаки Мерседес подбегает к нему и бросается на шею.

— Будет, будет тебе, людоед! Что с тобой, отец? Какая муха тебя укусила? Что особенного в том, что я пригласила своего приятеля домой? К тому же нам пора идти.

Мерседес обнимает его и ласково кусает за подбородок. Вот это отвага! С моей точки зрения, это все равно, что сунуть голову в львиную пасть. Марсель, который явно жаждал меня поколошматить, под ласками Мерседес смягчается, разжимает кулаки, расслабляется, руки его безвольно повисают плетьми. Злые огоньки в глазах тухнут. Мерседес целует его в щеки. Марсель поворачивается вполоборота и собирается выйти. С порога угрожающе произносит:

— Чтобы больше твоей ноги здесь не было, собачий сын, иначе пересчитаю тебе все ребра… и еще кое-что.

Мерседес что-то тараторит, чтобы заглушить его слова. Поспешно хватает пальто и надевает его.

— Пошли, — говорит, — нам пора.

Выходим. Думаю о том, что сегодня я получил Мерседес, но в наказание за грехи безвозвратно потерял ее отца.

Сказать правду, начиная с того самого вечера Марсель бешено меня возненавидел. Сперва я наивно полагал, что причиной ненависти послужило то, что он застукал меня в комнате. Мерседес и решил, будто человек я конченый, пропащий. Однако теперь мне ясно, что отношение Марселя основывалось на иных причинах, Что складывалось оно исподволь, в результате длительного наблюдения за мной, чего я, признаться, совершенно не замечал. Марсель стал приглядываться ко мне еще со дня моего появления в пансионе или, вернее, с момента, когда увидел, что Мерседес интересуется мной. Его отношение выработалось вовсе не на основании наших бесед — мы почти не разговаривали, — но со слов других пансионеров и наблюдений за моим поведением, так сказать, «со стороны». Отношение резко отрицательное. Для Марселя я был заурядным авантюристом, своего рода пикаро, человеком без будущего, без… Впрочем, толковать об этом поздно. Словом, в ту пору вся моя деятельность заключалась в черновой работе на кухне по утрам и, начиная с пресловутого посещения «Танфорана», игре на скачках по вечерам. Конечно, если рассуждать здраво, я, быть может, был и не самой плохой партией для его дочери. Не так ли? Работа, чтобы прокормиться, у меня была. Хотя, говоря по правде, слово «работа» не очень-то сюда подходит. Можно ли назвать работой кормушку для своры голодных собак?