Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

Встреча с Сан-Франциско будит во мне те самые чувства, которые я испытал, впервые увидев Мерседес. Что-то, порождаемое холодным сырым ветром, растрепанной морской пеной, парящими чайками и корабельными мачтами, миганием маяков; что-то, порождаемое сумеречным светом, видом холмов и причалов, звуками порта, напоминающими о далекой моей родине, вселяющими веру в предстоящую с ней встречу. Мчусь по городу, сгорая от нетерпения. Дома окутаны красным заревом. Грузовик быстро пересекает Рыночную улицу, разбрызгивая грязь, проскакивает между пустынными ларьками и павильонами рынка и, сигналя, несется к причалам. Мы сходим. Не слушая болтовни Куате, я иду по Бродвею, взбираясь все выше и выше по холмам, спеша на нечаянное свидание.

Похоже, что за недолгое мое отсутствие спрос на меня повысился: Марсель разыскивал меня, чтобы убить, а мой земляк Идальго — чтобы превратить в богача. Все это нарассказала мне Мерседес, и, как вы легко поймете, намерение Идальго показалось мне куда более привлекательным.

— Ты уверена, что меня разыскивал именно Идальго? Что ему надо? — спросил я у Мерседес.

— Точно он ничего не сказал, но кажется, речь шла о Гонсалесе. Как будто он должен бежать на этой неделе.

— Подходящий случай, чтобы купить.

— Откровенно говоря, я так и не пойму, как ты можешь пускаться в подобную авантюру. Подумай только, на что ты идешь! Скаковые лошади созданы для тех, у кого прорва денег, кому выбросить несколько лишних тысяч долларов в год плевое дело. Но как же вы с Идальго, не имея ни цента в кармане, думаете содержать лошадь?

— Скачки для того и созданы, чтобы делать деньги из ничего и превращать их снова в прах, в ничто. Неужели ты и в самом деле полагаешь, будто там «бегут» деньги? Ерунда. В ветреный день из-под копыт лошадей взметаются бумажки. Что это? Разноцветные талончики или банкноты? Видала ты когда-нибудь, чтобы люди небрежно швыряли деньги на землю? Так вот, сходи на ипподром и погляди, что там делается после последнего заезда. Зажигают свет, и появляется целый полк мусорщиков. Огромными метлами они сгребают в кучи старые билеты: по пятьдесят, сто, тысяче долларов, перемешанные с окурками и картонными стаканчиками. Быть может, ты думаешь, что мусорщики пытаются разобраться в этом богатстве? Черта с два. Той же метлой они с удовольствием вымели бы хозяев ипподрома, хозяев лошадей и ту тысячу чертей, что мечутся между конюшнями и трибунами. Эти деньги никогда не были деньгами. Попав на ипподром, они мигом превращаются в тлен.

— Ну и что это доказывает? Этак ты меня не убедишь, — сказала Мерседес. — На какие же шиши ты намерен купить лошадь?

— Создам акционерное общество. Часть капитала дает Идальго, остальное я.

— Не думаю, чтобы это акционерное общество просуществовало долго.

— Как тебе кажется, сколько длится заезд? Милю пробегают чуть быстрее, чем за полторы минуты. Сравни эту ничтожную цифру с тремястами тысячами долларов, которые разыгрываются за один заезд. Сколько требуется времени, чтобы скопить триста тысяч долларов? Полвека? Если наше акционерное общество просуществует немногим более двух минут — мы побьем все рекорды долголетия. Если просуществует один день — оно станет настоящим ветераном. Почти сравняется с вечностью.

Мерседес не улавливала моей логики, не заражалась цифровыми выкладками; поэтому решено было не брать ее на ипподром в тот высокоторжественный день, когда Гонсалес перешел в наши руки. Это случилось в пятницу вечером. За несколько дней до того на глазах у пораженного моего компаньона я выиграл в шести заездах из семи. Выдачи были соответственно: 12,9; 4,8; 7,1; 23,9; 5,3 и 9,3 доллара. Если, принять во внимание, что в каждом заезде я ставил шесть долларов — в различных комбинациях на победителя, «пласе» и «шоу», то станет ясным, что вечер закончился выигрышем довольно существенной для меня суммы. Куате совершенно резонно заметил, что если игра в очко заложила основу для покупки Гонсалеса, то мое везение в тот вечер сделало покупку реальностью. Стало быть, Гонсалес явился детищем трех неосязаемых факторов: экономического чутья Идальго, моего везения и чего-то, что привнес Куате и что не подходило ни под категорию везения, ни под категорию здравого смысла.

В вечер покупки Гонсалес бежал с обычным, свойственным ему безразличием. Когда кончился заезд, привычный распорядок был нарушен, и надо полагать, что это нарушение произвело на Гонсалеса сильное впечатление. Вместо того чтобы отвести в конюшню, служитель отвел его в паддок. Там в присутствии соответствующих должностных лиц была заключена сделка. Утром Идальго и тренер мистер Гамбургер, который представлял нас на этой процедуре — ибо ни мой компаньон, ни я не имели своих скаковых лошадей, — внесли чек на тысячу пятьдесят долларов, стоимость штрафа. В тот вечер Гонсалес пробежал последнюю свою пробу под цветами прежнего хозяина, а после заезда был уже нашим. Он подошел приплясывая, как всегда, помахивая красивым белым хвостом, пофыркивая и тряся головой. Учуяв, что в его жизни случилось что-то необычное, он разволновался. Чемпионская спесь с него мигом слетела, и он вошел в паддок с боязливой растерянностью. Мне стало очень его жаль. Глаза Гонсалеса готовы были выскочить из орбит. Я впервые заметил, что они зеленые, с радиально разбегавшимися от центра зрачка желтыми лучиками. Гонсалес заржал, и ржание это получилось каким-то жалобным и нелепым, смахивающим на голос не то уличного певца, не то продавца птиц. Я осторожно подошел к нему и слегка потрепал по холке.

— Спокойно, дружище, ничего страшного с тобой не стряслось. Что? Не признаешь в своих новых хозяевах земляков?

Гонсалес навострил одно ухо, поднял серебристую голову и посмотрел на меня широко раскрытым глазом. Потом издал звонкое ржание и хотел почесать голову о мою руку. Бесстыдник узнал меня! Однако, неумеренный даже в ласках, он резким ударом сбил меня с ног. Удивленный столь неожиданной реакцией на оказанное мне внимание, Гонсалес отпрянул назад, непонимающе воззрившись на меня. Я, например, убежден, что со стороны Гонсалеса это было лишь проявлением самой искренней симпатии земляка к земляку.

Завершив сделку, мы долго жали руку прежнему хозяину и обменивались любезностями и добрыми пожеланиями. Начиная с этого момента моя роль в жизни Гонсалеса стала сводиться к формальному минимуму. А вот для него и Идальго наступил период сложных и порой очень тонких отношений. Надо было дать понять Гонсалесу, что смена хозяина — это не просто изменение распорядка; он должен был уразуметь, что отныне его судьба накрепко сплетена с нашей; если проваливаемся мы, то неизбежная гибель ждет и его. Сумеет ли он все это понять? Понять ответственность положения? Ибо, в сущности, вопрос шел о жизни и смерти.