Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

Я гнал от себя эти докучные мысли. Кто возьмется с холодной душой, одним лишь разумом исследовать и измерить силу наших чувств? И мог ли я сравнивать свое нынешнее душевное состояние с тем, что испытал много лет назад? Не глупо ли отмахиваться от идущей навстречу жизни, цепляясь за прежние, отжившие представления о ней? Прошлое умерло, следовало думать о настоящем и будущем. Пытаясь справиться со своей нерешительностью, я однажды начал рассказывать о былых своих переживаниях Сушаме. Она только рассмеялась в ответ. А потом сказала: «Что ж, Шукла и вправду замечательная девушка! Я очень ее люблю».

Смущало меня и еще одно. Сушама обладала собственными, давно выработанными убеждениями. О чем бы мы ни заговорили, она выносила свой суд столь категорически и в таких отточенных формулировках, что оспаривать их казалось невозможным. Конечно, я мог не соглашаться с ними, но мне не удавалось так твердо аргументировать свою правоту, как это умела делать она. Возможно, это происходило еще и от того, что я имел обыкновение терпеливо выслушивать все ее доводы, а она всегда прерывала меня на полуслове и начинала говорить сама. И, странное дело, ее настойчивость и горячность оказывали на меня удивительное воздействие! Впрочем, меня всегда раздражал ее подчеркнутый индивидуализм во взглядах на жизнь. Однажды она сказала мне:

— Я человек, так отчего бы мне и не жить по-человечески? Но если хочешь жить так, как диктуют тебе собственные вкусы, надо примениться к этим законам, а не игнорировать их свысока. Жить как следует — это значит жить по законам жизни.

— Но законы человеческой жизни можно изменить, — возразил я. — Не будь так, мы и до сей поры подчинялись бы законам первобытного общества.

— Согласна, с течением времени законы жизни меняются, но ведь в ходе этих перемен погибают миллионы людей. И самое большее, чем могут они утешиться, — это сознание, что они жили для истории и живут в истории. Но и в истории они не оставляют имен, потому что они всего-навсего ничтожные капли в великих волнах событий. Зачастую они даже не участвуют в событиях, а создают лишь предпосылки для них. Что же остается для самого человека в таком безличном существовании?

— А что остается для человека, который хочет жить для себя?

— Как что? Да очень многое! Я люблю красивую одежду, вкусную еду, мне нравятся прогулки и путешествия, мне доставляет удовольствие хорошая музыка. Когда мои желания осуществляются, я нахожу известный смысл в собственной жизни. А остальное… Об остальном принято читать в книжках, но применять к себе все это крайне обременительно. Да и то наши деятели, которые с таким пафосом говорят о самоотречении, об общественной пользе, — думаешь, они в самом деле забывают о себе? Отнюдь нет, мой дорогой! Разница лишь в том, что другие любят скрывать свою истинную жизнь под завесой обмана, а я хочу быть свободной от всякой лжи. Возьми любого из наших знакомых — из тех, кто слишком уж много разглагольствует о так называемых великих принципах. Разве не видно с первого взгляда, какая пропасть между их высокоидейными теориями и их частным образом жизни?

— Но это же вовсе не значит, что такой разлад неизбежен в жизни каждого человека.

— Неизбежен, Судан, решительно неизбежен, — отрезала Сушама. — Того, кто попробует жить иначе, сама жизнь в два счета сметет со своей дороги. Попробуй, поставь сам такой рискованный эксперимент, и увидишь, что из этого получится! — Ласково прикоснувшись к моей руке, она поспешила добавить: — Но я не хотела бы, чтобы ты затевал что-нибудь подобное. Невелика мудрость — загубить всю жизнь ради единственного сомнительного эксперимента!.. Вот что, оставим-ка лучше эти головоломные рассуждения да пойдем с тобой на какой-нибудь хороший фильм. Ты видел в «Плазе» американскую картину «За восемьдесят дней вокруг света»?

— Нет, еще не видел.

— Правда, я уже смотрела ее, — сказала она. — Но с тобой посмотрю с удовольствием и еще раз. У тебя есть время?

— Да, конечно, почему же нет!

— Вот и договорились. А философию отложим до лучших времен.

Шли дни, постепенно я преодолел в своей душе и это сомнение. Разве, думал я, абсолютное тождество мыслей является таким уж непременным условием совместной жизни мужчины и женщины? У Сушамы свой взгляд на мир — но это и прекрасно, значит, она одарена оригинальным умом! Зачем ей прилаживать к себе, как чужое платье, мою жизненную философию? И как знать, не переменится ли ее образ мыслей в будущем? А если и не так, разве не должны муж и жена уважать друг в друге способность к самостоятельному суждению?..

Вот что занимало мои мысли, когда мы сидели в одном из самых дальних, уютно затемненных уголков «Богемы». В своем белом жакете Сушама выглядела сегодня особенно привлекательной. Больше того, пожалуй, никогда прежде она не казалась мне такой неотразимо прекрасной. Маленькие золотые клипсы удивительно шли к ее узкому смуглому личику. Когда в разговоре она нагибалась ко мне, лебединый изгиб ее шеи наполнял трепетом все мое существо… Отчего раньше я не замечал этой топкой грации, этой несравненной пластичности ее движений? Сегодня впервые я увидел в ее глазах выражение искренней радости и удовлетворения…

Итак?..

Мы сидели так близко, что, протянув руку, легко могли коснуться друг друга, а когда брали кушанья с блюд, это расстояние казалось мне и вовсе незначительным. Впрочем, стоило наступить молчанию, и между нами опускалась какая-то невидимая завеса, мы как бы вдруг отдалялись друг от друга. При сближениях я видел только ее одну. Когда же она отодвигалась, круг моего зрения становился шире, я начинал замечать и посторонние предметы…

Наш ужин подвигался к концу. Теперь я уже и не помнил названий заказанных мною блюд. Незнакомые кушанья я выбрал намеренно — во-первых, с расчетом произвести на Сушаму впечатление бывалого, все повидавшего человека, а во-вторых, мне и самому захотелось хоть ненадолго подняться на какой-то новый, ранее не изведанный уровень жизни. Когда официант принялся убирать грязные тарелки, я велел ему принести кофе. Он наклонился ко мне:

— Какой кофе прикажете, сэр? С итальянским фильтром, с бельгийским фильтром или же…

— С бельгийским! — бросил я небрежно, хотя, честно говоря, ни в малой степени не представлял себе разницы между итальянским и бельгийским фильтрами, и затем вновь обратился к Сушаме — Да, так о чем ты?

Мы находились в ресторане уже около часа, а я все еще никак не мог начать разговор, которого так ждали мы оба. Каждой своей улыбкой она словно давала понять, что ждет от меня первого слова, всякий раз я внутренне замирал, надеясь, что какой-то из следующих моментов окажется более подходящим для трудного объяснения. Глазами мы ощупывали, пронизывали друг друга и ждали, ждали… Когда принесли кофе, Сушама выключила и тот единственный светильник, который горел на нашем столе во время ужина, и мы оказались в совершенном мраке. В зале звучала тихая эстрадная музыка, доносившаяся из динамика проигрывателя и придававшая окружающей нас обстановке еще большую таинственность. В темноте огромные глаза Сушамы казались особенно выразительными, в них появился незнакомый мне блеск. Подняв крышку кофейника с бельгийским фильтром, она принялась класть туда сахар. Во всех этих вещах она, без сомнения, понимала куда больше моего.