Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— Выбрала? — В голове ее прозвучала горечь, а морщинки на лице обозначились еще отчетливей. — Она давно уже мне опостылела, эта одинокая жизнь.

Сушама тряхнула головой, отчего расслабившийся узел ее волос и вовсе распустился. Она перекинула распущенные волосы на правое плечо.

— Тогда почему столь же давно ты не переменила свою жизнь?

— Прежде я вовсе не думала ни о каких переменах, — ответила она. — А в последние год-полтора, то есть с тех пор, как меня начал волновать этот вопрос, мне все больше кажется, что…

Она запнулась и нерешительно взглянула на меня.

— Да, да, продолжай же.

— Мне кажется, что все мужчины, то есть те, кого я знала до сих пор… Они все до одного…

— Что «все до одного»? Хищные звери?

— Это даже чересчур мягко сказано, — возразила она. — Звери все-таки, я думаю, не так беспощадны друг к другу.

В эту минуту глаза ее были для меня как бы зеркалом, в котором я надеялся увидеть свое лицо — таким, каким оно казалось ей. Уж не пыталась ли она и во мне разглядеть ту свирепую лесную обезьяну, о которой с таким неподдельным ужасом говорили ее уста?

— Ну, если на словах тебе это только «кажется», то, надо полагать, в душе ты совершенно в этом убеждена? Или ты все еще…

Она рассмеялась.

— Тебе, я вижу, не терпится поскорей услышать похвалу себе?

Горячий кофе смыл губную помаду с ее губ, отчего они приняли какую-то неестественную окраску.

— Если быть откровенным, — сказал я, — то мужчины ведь тоже относятся к женщинам с известным предубеждением.

— А это потому, что они вообще не способны к тонким чувствам. Все их чувства где-то выше горла. Прости, я говорю не о тебе. Ведь тебя я…

— Меня ты пока еще не узнала до конца? — подсказал я.

— Ну вот, едва пришел и уже портишь мне настроение! — сказала она, вдруг поднявшись с места. — Сегодня мне не хочется выслушивать от тебя никаких банальностей, да еще таких грустных. Давай поговорим обо всем серьезно.

— Да. Так что ты мне хотела сегодня сказать?

— Минутку. Тебе этот свет не режет глаза?

— Нет, ничего.

— А мне он неприятен. Если ты не возражаешь, мы устроим полумрак, хорошо?

— Конечно, почему же нет?

Выключив верхний свет, она зажгла крохотный светильник в углу. Комната слабо озарилась его нежным сиянием, и это сразу все переменило вокруг. Когда Сушама подошла ко мне и села рядом в кресло, стало казаться, будто потолок и стены сократились в размерах и приблизились к нам. Мне вспомнилось, что и Харбанс, готовясь к откровенному и долгому разговору, стремился окружить себя таким же таинственным полумраком. Может быть, и вправду яркий свет не способен создать ту обстановку задушевности и взаимного доверия, какую порождает темнота? Кажется, что, пригасив лампу, человек на цыпочках, будто вор в чужом доме, постепенно спускается все глубже и глубже в тайное тайных души, а после, крадучись, выносит оттуда наружу самые дорогие для себя сокровища. Может быть, при свете дня он боится даже заглянуть в эти жуткие закоулки?

Романтическая эта обстановка как нельзя более гармонировала с задумчивым, серьезным выражением глаз Сушамы. Словно ища желанного отдыха, она соскользнула вниз по креслу, и руки ее расслабленно вытянулись вдоль подлокотников, как бы не имея ничего общего с телом.

— Ты не поверишь мне, Мадхусудан, но я так устала от жизни, — тихо начала она. — Прежде мне казалось, что девушка способна и должна вести свободное, независимое существование. Связать свою судьбу с каким-то чужим человеком, подчиниться его власти? О нет, это казалось мне всегда ужасной, невероятной ошибкой! А ведь всякий мужчина стремится, в какой бы то ни было форме, властвовать над женщиной — ты знаешь это. Я была уверена, что смогу стать исключением. Больше того, мне хотелось самой держать мужчин в повиновении. И первый опыт такого рода показался мне достаточно успешным. Я решила, что отныне сумею любого заставить плясать под свою дудку. Я смотрела на постные лица девственниц, и мне казалось, что они вовсе и не живут. Но — увы! — очень скоро я стала ощущать призрачность своей власти. Это не господство — нет! Это открытый зов, это ясно высказываемая потребность, и она всегда меня же саму унижает, а тот, кем я пытаюсь повелевать, вскоре начинает бог знает что мнить о себе! Но я же не могла смириться с этим! И вот, чтобы сохранить чувство собственного достоинства, я вступила в борьбу с собой. Знаю, люди болтают обо мне всякие глупости, но истина состоит в том, что до сих пор я не позволила унизить себя ни одному мужчине; никому из них, — слышишь? — никому не удалось извлечь пользу из моей слабости. Я все жду, когда вдруг однажды поднимусь выше этой своей потребности или изыщу средство так удовлетворять ее, чтобы ни в чем не унизить себя. Пока же ясно, что ни то, ни другое мне не удается, и я продолжаю эту изнурительную борьбу с собой, не сдвинувшись вперед ни на шаг. Я ни от кого не желала зависеть в материальном отношении и ради этой цели добилась совершенной экономической самостоятельности, я научилась жить в одиночестве, во всем обеспечивать саму себя. Для меня был непереносимым тот покровительственный тон, то выражение превосходства, с которым у нас мужчины разговаривают с женщинами, и потому я выбрала для себя такое поле деятельности, где могла бы на сто процентов доказать свое полное равенство с любым мужчиной. Ты ведь знаешь — как журналистка я не уступлю никому из своих коллег, я приобрела не меньший, чем у них, опыт и авторитет. И все же, несмотря ни на что, мне давно уже начало казаться, что в самом моем успехе заключено нечто губительное для меня. Я прилагаю бесконечные усилия, чтобы не поддаваться грозящей мне беде. Но… силы мои на исходе. Порой я сама начинаю желать себе поражения. Не знаю, отчего это происходит со мной — то ли берут верх внешние обстоятельства моей жизни, то ли внутренняя моя слабость… Знаю одно — я должна выйти из этого тупика. Уехать бы года на два, на три куда-нибудь подальше, за границу… Может быть, хоть в какой-то мере этим разрешится моя внутренняя проблема. Но и тут меня преследует какой-то страх. Чтобы преодолеть его, я должна порвать все нити, которые связывают меня с этой страной, иначе…

Вот оно что! За внешней самоуверенностью, за показной независимостью Сушамы крылись, оказывается, усталость и бессилие, да еще столь глубокие, каких я никак не мог даже предполагать в ней.

— Что же — «иначе»? — спросил я, крутя свою чашку в блюдечке.

— Иначе я рискую лишиться и последней хрупкой своей надежды. Избежав одиночества здесь, я могу оказаться в таком же одиночестве там. А я не хочу рисковать!.. Жизнь так часто напоминает мне о своей жестокости, что я мечтаю спрятаться от нее в каком-нибудь безопасном уголке. Ты сам журналист и тоже, вероятно, чувствуешь, как ужасен, как бесчеловечен нынешний ее облик — войны, хитросплетения политики и эти чудовищные средства уничтожения людей! Я могу принять их лишь как средство к существованию, как темы для статей, а для себя мне хочется выстроить маленький домик где-нибудь в тихом месте, откуда не будут видны так грозно колеблющиеся стены жизни. Я хочу создать себе маленькое уютное счастье и забыть обо всем на свете. Честно сказать, я до крайности честолюбива и тщеславна, но теперь я готова отступиться от всех своих мечтаний, меня они пугают. Конечно, мне хочется преуспеть в своем деле — настолько, насколько это возможно на поприще журналиста, но прежде всего я хочу для себя счастья, счастья крохотного, какое можно найти даже в кукольном домике; там я завела бы совсем игрушечный садик и стала бы выращивать цветы… Какое это блаженство — поливать каждый росток, радоваться всякому новому бутону и говорить кому-то: «Посмотри скорей на этот свежий зеленый листок!..» Ах, когда-то я высмеивала подобные сантименты! А теперь… теперь именно они кажутся мне самым дорогим, самым желанным на свете.