Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— Что это с тобой, Бхаргав? Опиума, что ли, накурился?

Бхаргав испуганно вздрагивал, потом заливался до ушей стыдливым румянцем.

— Нет, ничего, — бормотал он с виноватой улыбкой, — просто я задумался.

— Нашел место задумываться! — упрекала его Нилима. — И в кафе тоже сидишь весь вечер бука букой, не пошутить, не посмеешься. Что ты за человек такой, не знаю!

К тому времени мы догоняли их, и Шукла громко, словно желая подзадорить Бхаргава, хвалилась:

— Поглядите-ка, диди, какая милая ленточка! Это Шивамохан мне подарил.

Но Бхаргав, даже не глянув в ее сторону, снова быстрыми шагами уходил вперед.

— Бедный Бхаргав! — со смехом говорила Нилима. — Эта противная девчонка нарочно мучает его!

— Почему это? Как я его мучаю? — возражала Шукла с невинной гримаской, притворяясь, что не видит во всем этом ничего особенного. — И вообще, что мне за интерес кого-то мучить?

— Но ты ведь прекрасно знаешь, каждое твое слово заставляет его страдать.

— Ну, если кому-то нравится страдать, так пусть и страдает. При чем тут я?

С этими словами Шукла капризно отделялась от всей компании и тоже шла одна. На некоторое время все замолкали.

— Не могу понять Шуклу, — пожаловалась мне однажды Нилима. — Или ты прямо откажи Бхаргаву, или уж разговаривай с ним по-человечески. Что поделаешь, он такой чувствительный — из-за каждой ее глупой выходки готов заплакать. И совсем ничего теперь не пишет. Из-за этой капризной девчонки вся его абстрактная живопись пошла прахом.

— Но ведь они уже помолвлены? — как бы между прочим заметил я.

— Какая там помолвка! Так, одни разговоры. Бхаргав намекнул об этом мне, я передала Шукле. Она была не против помолвки, но только потому, что в то время к Бхаргаву хорошо относился Харбанс. А как только наш художник попал к нему в немилость, так и Шукла стала нос воротить. Видишь ли, все дело в том… — Она замялась на мгновенье, словно ища подходящие слова, потом продолжала: — Все дело в Харбансе. Ведь Шукла под его сильным влиянием. Своей лаской он вскружил ей голову, она возомнила о себе бог знает что, других же теперь ни во что не ставит. Я говорила Харбансу, что так можно жизнь ей испортить, а он только бранится. Так что если Шукла и выйдет замуж, то разве что за человека, которого выберет сам Харбанс. Скажи он ей: «Живи всю жизнь одна», она так и останется старой девой.

Мне вспомнились слова, сказанные однажды Сурджитом: «По-моему, эта девушка помешана на своем зяте. Он для нее идеал. Полюби он завтра голубей, она их дома разводить начнет!»

— Но люди много говорят об этом, — возразил я Нилиме. — Все считают, что Шукла и Бхаргав скоро поженятся.

— Да, я знаю, — согласилась она. — Что ж, может быть. Если, конечно, позволит Харбанс! А пока что при нем и слова нельзя сказать о Бхаргаве, весь так и вспыхивает, будто спичку к нему поднесли.

Впрочем, скоро и среди завсегдатаев кафе прошел слух, что женитьба Шуклы и Бхаргава расстраивается. Не знаю почему, но известие это большинством было встречено одобрительно, тотчас же люди принялись гадать, кто же станет новым кандидатом в женихи Шукле.

— Ну, так кто же, по-твоему, займет место Бхаргава? — спросил меня однажды Бхадрасен.

— Кто может это знать? — рассердился я. — И вообще, какое нам с тобой до этого дело?

— Но я слышал, что Бхаргава выставили как раз из-за тебя.

— Из-за меня?!

— Ну, если не из-за тебя, так, значит, из-за Шивамохана. Мы же видим, теперь она к вам обоим неравнодушна.

— Очень может быть, — с улыбкой ответил я. — Ну что ж, меня ты уже спросил, остается поговорить с Шивамоханом.

— А хороша девчонка!

— О чем речь!

— Счастливчик будет тот, за кого она выйдет.

— Что и говорить.

— Ты шутишь?

— Вовсе нет. С чего ты взял?

— Так. Мы все хотим одного — пусть выходит за кого ей вздумается, только бы по-прежнему приходила в кафе и оставалась такой же красоткой.

Я рассмеялся и сказал:

— А тебе от этого что за корысть?

— Мне, конечно, никакой корысти, — охотно согласился он. — Я говорю об этом просто так, абстрактно, понимаешь?..

Невесел был и Шивамохан, хотя у того были иные поводы для печали. Картины его распродавались не слишком бойко, и потому ради хлеба насущного он вел в какой-то художественной школе уроки рисования. Но и тут он поссорился с директором и хотел теперь бросить работу, хотя другого способа зарабатывать деньги на хлеб и краски пока не предвиделось. Правда, возле Хошиярпура был небольшой участок земли, доставшийся художнику по наследству, и теперь он стоял перед нелегким выбором — или насовсем уехать в деревню, или продать землю, а мать, сестер и братьев увезти с собой в Дели.

— Я боюсь, — признался он мне однажды, — что если возьму их к себе в Дели, то по горло завязну в домашних делах и заботах, но ты ведь понимаешь, что́ это для меня значит… А уж если я решусь взять на себя такую обузу, тогда отчего бы не сделать следующий шаг и не привести в дом жену? Нет, как ни крути, песенка моя спета!

— Но почему бы тебе и вправду не жениться? — спросил я.

— Жениться? — Он с ужасом посмотрел на меня, как будто я говорил о чем-то совершенно неслыханном. — Мне — жениться? Да это просто немыслимо! В один прекрасный день жена подойдет ко мне и скажет: «Сейчас же брось свои картинки, изволь, как все добрые люди, устраиваться на службу!» Что останется делать мне, человеку слабовольному, мнительному? Тут же сяду и напишу прошение, чтобы меня взяли на эту глупую службу. Нет, ты же знаешь, о живописи трудно говорить всерьез даже с друзьями, так можно ли доказать жене, что в цветочном горшке или в павиане, которых я «малюю» на холсте, есть и частица моей души? Она ответит — и будет права, — что горшок есть горшок, павиан есть павиан, душа есть душа, а первейший долг женатого человека состоит в том, чтобы ходить на службу.

— Что же ты намерен теперь делать? — с недоумением спросил я.

— С голоду помирать, что еще? — Он совсем по-детски рассмеялся. — Разве существует на свете другой выход для таких людей, как я? Вряд ли горшок и павиан, перенесенные на холст, обеспечат мое существование. А если и обеспечат, так уж только не мое, а в лучшем случае какого-нибудь дельца от искусства, который распродаст картины после моей смерти…

Я никак не мог понять, за что на Шивамохана сердится Харбанс. В каждом взгляде, в каждом слове художника сквозили такое простодушие и искренность, что не привязаться к нему, не полюбить его было просто невозможно. Когда я слушал пламенные его речи о живописи, смысл их порой ускользал от моего внимания, — но и тогда я подолгу, в каком-то забытьи, следил за бесконечной сменой чувств на его лице, за возбужденным, страстным непокоем его рук. Казалось, в этих тонких, нервных пальцах сосредоточилась вся одухотворенность его существа, и сколь бы ни значительны были слова, вылетавшие из его уст, всегда во сто крат большее выражали сверкающие его глаза. Глядя в них, вы словно бы вступали в глубокое горное ущелье, в которое откуда-то с вышины низвергается гремящий водопад, гулом своим сотрясая округу, и где, вопреки всякому ожиданию, царит совершенный покой, глубокий, молчаливый, где усталый путник способен долгие-долгие часы проводить в чуткой дремоте, следя бездумным зачарованным взором за парящими в небе орлами…