Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— Я так и подумал — если мы с тобой встретимся, то пойдем к тебе и у тебя же я проведу оставшееся до отъезда время, — говорил Харбанс, крутя в пальцах травинку. — Теперь нужно все устроить с деньгами. Начну завтра же. Думаю, полторы или две тысячи рупий раздобудет Рамеш Кханна. Паспорт у меня уже выправлен, за этим дело не станет… Да, сегодня я до конца осознал — дом, где я живу, не мой, а та, кого я считал своей женой, вовсе мне не жена. И я теперь жалею, что сделал так много доброго для этих людей. В какие-нибудь полтора года я истратил на них все десять тысяч, которые получил в наследство от отца. За одни только ее занятия танцами я плачу триста рупий в месяц. Я не оставил себе ни единой пайсы, не купил для себя ни единой вещицы! А сейчас? Если моего жалованья хватает только на три-четыре дня, то, спрашивается, по чьей милости? Может быть, оно расходуется не на домашние нужды, а на что-нибудь еще?.. Ну что ж, значит, у меня нет в этом доме права голоса. Вот и хорошо, вот и прекрасно! А если так, я вообще не хочу иметь к нему никакого отношения…

Он был так полон своими переживаниями, так взбудоражен, что, не встреться ему я, он, наверно, весь вечер разговаривал бы сам с собой. Стало смеркаться. Я устал слушать Харбанса, и мое внимание привлекли играющие неподалеку дети. Она подбрасывали в воздух мяч и с радостным гомоном, всей гурьбой, кидались ловить его. Поразительно, как удавалось им рассмотреть мяч в этой туманной мгле! Всякий раз, как мяч взлетал вверх, мне казалось, что он навсегда затерялся, запутался в густом, как вата, тумане, но самым непостижимым образом кто-нибудь из ребят ловко выхватывал его откуда-то и через мгновение снова подбрасывал вверх… Но вот загорелись уличные фонари. Стали различимы прохожие, прежде терявшиеся во тьме улиц. В следующий же миг вспыхнули огни фонтанов у «Ворот Индии». Зато наша лужайка погрузилась в глубокую тьму.

«Как же я могу привести Харбанса в свою каморку?» — думал я с недоумением. До сих пор он никогда не интересовался, где, в каком доме я живу. Неужели он смог бы поселиться в Мясницком городке, в нашей бедной комнатушке, смог бы выслушивать по утрам бесконечную и крикливую «Рамаяну», творимую устами тхакураин и матери Гопала?

— Если хочешь, то, конечно, пойдем ко мне, — сказал я наконец. — Но я живу далеко, в Мясницком городке, в довольно грязном переулке. Притом мы с другом спим на полу, потому что в нашей комнате две кровати не умещаются. Если тебя это не смущает — буду только рад, живи у нас сколько хочешь!

Харбанс уставился на меня с таким видом, будто с меня вдруг сорвали маску и я предстал перед ним в самом неожиданном обличье. Потом, отведя глаза в сторону, погрузился в раздумье, словно взвешивая сказанное мною.

— Вообще-то я мог бы, конечно, пожить у Рамеша, — сказал он немного погодя. — Если бы только не его супруга! Бог знает что она мнит о себе… И всегда одни и те же разговоры — как красива она была до замужества и сколько прекрасных молодых людей мечтали на ней жениться.

— Это тебе решать, — ответил я. — Надумаешь пойти ко мне, можем отправиться хоть сейчас.

— Ладно, я подумаю, — согласился он и лег на траву лицом вверх. Дымок его сигареты медленно поднимался вверх и таял во мраке. Я молчал, провожая взглядом проносящиеся мимо огни автомобилей…

Разговор нага в тот вечер был долгим и, по всей видимости, серьезным, но все же я не думал, что Харбанс действительно и даже очень скоро уедет за границу. После прогулки у «Ворот Индии» мы зашли в кафе и встретили там Нилиму. Она успокоила Харбанса и увела домой. Но Бхаргав навсегда исчез из нашего поля зрения. На следующий же после нашего с Харбансом объяснения день Шукла сама очень решительно объявила художнику, что замуж за него не пойдет и поэтому будет лучше, если он перестанет бывать у них в доме. Мне сказали, что несчастный Бхаргав два часа просидел перед неумолимой своей избранницей, проливая горькие, безутешные слезы. И с той поры мы больше не видели его. Когда два года спустя я вновь встретил его — в Лакхнау, на вокзале, — рядом с ним стояла его жена, совсем незнакомая мне женщина, и станционный рассыльный неподалеку охранял их багаж. Вместо шальвар и длинной рубашки-курты на Бхаргаве были европейский пиджак и брюки. Из короткого разговора с ним я узнал, что он получил место дизайнера в какой-то государственной фирме. Но если бы я сам не окликнул его, то, пожалуй, он прошел бы мимо меня как совершенно чужой человек. Впрочем, и по лицу его видно было, что встреча и разговор со мной особой радости ему не доставили.

Изо дня в день жизнь моя текла по заведенному кругу — душная каморка в Мясницком городке, унылый труд в редакции, а по вечерам то же кафе и те же разговоры. О Бхаргаве мы забыли и думать. Если же кто и вспоминал о нем порой, так это Нилима. «Бедный Бхаргав! — со вздохом говорила она. — Как все-таки жестоко с ним поступили!..» Все замолкали. Харбанс хмурил брови, а Шукла отворачивалась в сторону. Но это было похоже на то, как если бы в ручей вдруг упал камешек — след его живет лишь до тех пор, пока по воде расходятся круги. Мы старались не помнить о художнике, как это делают дети, нечаянно разбившие в гостях драгоценную безделушку — они тихонько кладут осколки туда, где стояла разбитая вещь, и незаметно отходят в сторонку.

О разговоре с Харбансом у «Ворот Индии» я почти забыл, и потому, когда однажды Нилима сказала мне, что через неделю-другую Харбанс уедет за границу, я отнесся к этому сообщению с недоверием.

— Куда уедет? — спросил я бездумно и почти в шутку.

— Пока что в Лондон, — ответила она, слегка скривив губы.

— Но ведь там сейчас зима!

Нилима молча кивнула головой и принялась внимательно разглядывать свои ногти.

— И надолго?

— Это уж у него спроси, — отрезала она. — Мне он сказал только одно: что хочет год или два пожить за границей. И что, возможно, защитит там докторскую диссертацию.

— А мне он говорил, что…

Я запнулся на полуслове.

— Что он тебе говорил? — Глаза Нилимы с острым любопытством впились в мое лицо. Мне пришлось сделать над собой немалое усилие, чтобы сказать ей неправду:

— Он говорил, что вовсе и не думает о загранице.

— Когда он говорил это?

— Достаточно давно.

— А я тебе толкую о том, что происходит сейчас. Он собирается уехать в начале февраля.

— А ты?

— А я останусь здесь.

— Но…

— Но что?

— Но сейчас не время для такого путешествия. Если речь идет о диссертации, то, во-первых, сначала нужно получить разрешение на ее защиту, а во-вторых, ехать в Европу лучше в июне или в июле.

— Это он и сам знает. Сначала он собирается найти там работу.

— А работу здесь он бросит?

— Он уже подал заявление об уходе.