Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

Не лежала у меня душа и к работе. То хотелось со злостью, в мелкие клочья, разорвать и рассказы, и статьи, которые мне давали править, то вдруг подмывало исчеркать весь текст красными чернилами. Вычитывая гранки, я не находил в них никаких ошибок, это пугало меня, и я принимался вносить правку даже в заведомо безукоризненные фразы. Когда приходилось отвечать авторам присланных материалов, я составлял письма, Похожие на телеграммы, что-нибудь в таком роде: «Рассказ получен. Прочитан. Хороший. Но пока не отвечает уровню нашего журнала. Рукопись возвращаем». В чем заключается этот «уровень нашего журнала», я и сам не знал, даже проработав в редакции несколько месяцев; что будет напечатано и что нет, это всегда решал сам Бал Бхаскар, его мнение, пожалуй, и было тем уровнем, к которому всем нам приходилось приноравливаться и руководствуясь которым я не раз сообщал авторам отвратительных опусов: «Очень острая статья, она потрясет читателя. Будет напечатана в мартовском номере». Случалось, что через два-три дня после отправки очередной «телеграммы» я нечаянно натыкался на ее черновик и всякий раз удивлялся, как меня угораздило сочинить подобную чушь. Во всяком случае, одно из писем, прочитанных мною позже, было совершенно поразительным по смыслу. Я составил его так: «Статья написана на очень хорошем уровне. Но принять ее не можем. Возвращаем с большим сожалением».

Я видел, что и Бал Бхаскар заметно переменился ко мне. Но взять себя в руки я не мог. Едва придя в редакцию и еще не успев прочитать ни строчки, я уже чувствовал себя смертельно усталым, а перед глазами начинали кружиться какие-то расплывчатые шары. Я тряс головой, отгоняя их от себя, и тогда передо мной каким-то чудом оказывалась записка, которую прежде я почему-то не замечал: «Где корректура третьей полосы? Скорей отошлите ее в типографию!» И я лихорадочно рылся в ящиках своего стола, стараясь понять, куда же в самом деле запропастилась эта проклятая корректура третьей полосы. В отчаянии я принимался обшаривать взглядом всю комнату. Но тут снова передо мной начинали плыть шары, и снова я старался отвести их от себя рукой, как что-то осязаемое, вроде комьев ваты или нитяных клубков. Потом они куда-то исчезали, а гранки пропавшей третьей полосы, словно дразня меня, насмешливо выглядывали из лежащей совсем рядом папки. Естественно, что вместе с Балом Бхаскаром менял свое отношение ко мне и наш «мастер» Суреш. Как известное животное, чьи глаза легко меняют окраску в зависимости от предмета, находящегося перед ними в данную минуту, он умел даже на расстоянии с необычайной чуткостью уловить настроение своего патрона и соответственно ему изменить и собственный взгляд.

— Что, мистер Мадхусудан, гранки все еще не готовы? — спрашивал он громко и строго, как заводской мастер нерадивого рабочего, хотя совсем еще недавно разговаривал со мной, любезно понизив голос, понимая, что главный редактор доволен мной и что ему нравятся мои стихи. Зычный голос Суреша так не вязался с его плоским, похожим на доску телом, что даже досада брала, временами хотелось подбежать к нему, оттаскать его за жиденькие волосенки, распустить его туго затянутый галстук, а потом взять за шиворот и выставить вон из нашего «коридора».

Все здесь шло своим заведенным порядком. Как и прежде, обеденный час Лакшминараян и Батра проводили вместе со мной, как и прежде, твердили — слово в слово и точно с теми же интонациями — давно надоевшие речи. Но теперь они не казались мне даже забавными. Меня ничуть не интересовало, в самом ли деле болен раком желудка Бал Бхаскар и кто, в случае его смерти, займет место главного редактора. Каждый день Батра жаловался, что чертовски устал от этой нудной работы, что здесь нет никакой возможности продвинуться, и, как всегда, заученным движением стряхивал с пиджака пыль, сложив в колечко большой и указательный пальцы худой руки. Когда случалось мне написать особенно нелепый ответ автору какого-нибудь материала, он радовался, как ребенок, и со смехом поощрял меня: «Так их! Крой! Я вижу — ты единственный человек, кто по заслугам расправляется с этими дураками». Я не находил нужным разуверять Батру — пусть, если ему хочется, думает, что я и в самом деле сознательно так поступаю. Как и кому мог я рассказать о своих расплывчатых шарах? Все чаще я говорил коллегам, что скоро уйду из журнала. Этому Батра радовался больше всего. «Вот это прекрасно! — говорил он весело. — И чем раньше, тем лучше. И я уйду — на другой же день. Это ведь только из-за тебя я торчу здесь».

Для меня и в самом деле это были не просто разговоры, я ведь знал, что день, когда мне действительно придется бросить журнал, совсем не за горами. Мои расплывчатые шары день ото дня становились все назойливей, и я уже не находил никакого средства хоть ненадолго избавиться от них. Когда вечером я вставал из-за стола и шел домой, они кружили надо мной, не исчезая ни на минуту, будь то на улице, в автобусе или в кафе. Кстати, в кафе я все-таки однажды увидел Нилиму и Шуклу, сидевших за столиком вместе с Сурджитом. Проходя мимо, я как бы ненароком на мгновение задержался. Я так давно не виделся с ними, что поначалу даже усомнился — они ли это. Казалось, то был мираж, нечто вроде тех расплывчатых шаров.

— А, Судан! — воскликнула Нилима, заметив меня. — Ты все еще в Дели?

— А где же мне быть? — с напускным простодушием ответил я. — Если я работаю в Дели, отчего бы и не жить здесь же?

— Но с того дня ты совсем пропал!

— Напротив, бываю здесь каждый день, а уж если кто и пропал, так это вы.

— Официант, счет! — громко сказал Сурджит и, взглянув на Нилиму, напомнил: — Представление начинается в шесть. Мы можем опоздать.

Я все еще стоял на пороге их кабины. Мне ужасно хотелось напустить на себя вид очень занятого, куда-то спешащего человека, но я не сообразил вовремя, как это сделать. Опередив меня, Нилима взяла сумочку и встала.

— Ты же знаешь, — возразила она, — Харбанса нет, теперь мы не можем приходить сюда часто. Но почему бы тебе самому не зайти к нам?

— Пожалуй, если будет время, как-нибудь и загляну, — ответил я, стараясь говорить как можно более равнодушным тоном и не показать, как дорого мне это приглашение.

— Харбанс в каждом письме вспоминает тебя, — продолжала Нилима. — Он очень просил сообщить ему твой адрес, а я и сама не знаю. Запиши-ка мне его в книжку.

— Он мог бы написать мне прямо в редакцию, — ответил я все тем же равнодушным тоном, желая хоть этим отплатить Сурджиту за его пренебрежение ко мне. — Но если угодно, вот тебе и мой домашний адрес. — И я начеркал его на крохотной голубой страничке ее записной книжки.

— Вот и хорошо, я напишу ему, — сказала Нилима, уходя. — А ты все-таки заходи к нам! Посидим, поговорим о всяких делах.