Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

В руках Сурджита был довольно большой сверток. Скользнув по мне откровенно безразличным взглядом, он вышел из кафе раньше своих спутниц. Шукла, уже совсем подойдя к двери, вдруг обернулась ко мне и тихо промолвила: «Всего доброго!». Дверь захлопнулась, я медленно направился к столику в самом углу. Когда подошел официант и предложил кофе, я машинально ответил: «Нет, ничего не нужно». Но тут же подумал, что мое поведение выглядит в его глазах весьма странным, и поспешно добавил: «Ах да, конечно, чашку кофе, и погорячей!»

Когда я вышел из кафе, расплывчатые шары сделались еще более осязаемыми, они уже застилали мне зрение. На перекрестке возле Синдхия-хаус я чуть не угодил под автобус. Шагая по кругу Коннот-плейс, налетел на какого-то прохожего. У меня под ногами хрустнула одна из деревянных игрушек, разложенных для продажи у палатки беженца-индуса. Но найти виновника в сплошном потоке прохожих было делом безнадежным, и несчастному продавцу оставалось только глухо роптать на свою судьбу. Сам же я понес в этот вечер, как ни странно, лишь самый незначительный ущерб — нечаянно ступив ногой в лужу, испачкал в грязи штанину.

Ночью, в темной своей каморке, с головой закутавшись в одеяло, я думал только об одном: как избавиться от моих расплывчатых шаров? Я пытался вспомнить, с каких пор они стали преследовать меня. Не с того ли дня, когда я впервые вошел в кафе и увидел Шуклу и Дживана Бхаргава, время от времени вскидывавшего на нее свои робкие, обычно потупленные глаза? Все чаше мне приходили на намять слова Бхадрасена, однажды сказанные им о Шукле: «She radiates beauty!» [39] Она излучает красоту! (англ.). Тогда я не придал им значения. И только теперь по-настоящему понял, как точно это было сказало. Казалось бы, и в самом деле, как может человеческое лицо, словно звезда или солнце, излучать красоту? Но разве это было не так? Разве то не были поистине сверкающие лучи, вмиг и навсегда пронзившие все мое существо? С первой встречи и до нынешнего дня меня постоянно, до боли терзала мысль, что я вовсе не единственный, кого покорила красота Шуклы… Я глубоко страдал от сознания, что стою в одном ряду с другими людьми — с Дживаном Бхаргавом, с Сурджитом… А может быть, и с Харбансом?

Да, оставалось одно — бросить работу и уехать из Дели. Конечно, впереди все было неопределенно, и мое бегство в деревню могло породить лишь новые трудные проблемы, — но что делать? Только таким решительным способом можно было отделаться от назойливых расплывчатых шаров и сохранить душевное равновесие. Скромные материальные возможности, которыми я тогда располагал, не оставляли ни малейшей надежды, что мне удастся выделиться из ряда тех «других», кто окружал Шуклу. Оказаться же в положении Дживана Бхаргава я не желал. Мне была отвратительна сама мысль об этом, и, случись что-либо подобное, я навсегда перестал бы уважать себя, я не смел бы глянуть на себя в зеркало. Потерпев поражение, Дживан Бхаргав бросил мир абстрактной живописи и сделался промышленным дизайнером; я же, напротив, закончил бы тем, что обратил бы себя в абстракцию, только уже в прямом, буквальном смысле этого слова. Итак, решено — пока я в Дели, нужно держаться подальше от всех этих людей!..

Я не пошел к Нилиме, хотя она меня пригласила, и вообще положил конец вечерним прогулкам по городу. Я не хотел, чтобы все повторилось слова: чтобы Сурджит с тем же нетерпением в голосе напомнил, что они опаздывают на представление, и торопливо поднялся с места, чтобы вслед за ним, высказав неопределенное желание когда-нибудь в будущем повидаться со мной, встала и Нилима и чтобы снова прошла мимо меня Шукла и небрежно, будто тронув мимоходом листья на дереве, произнесла: «Всего доброго!» О, это было бы совершенно непереносимым для меня! Прежде я смеялся над слезами Бхаргава. Слушая рассказ Нилимы о том, как плакал он перед Шуклой, я злорадствовал в душе. «Так и надо этому евнуху! — думал я тогда. — Виданное ли дело, чтобы мужчина проливал слезы перед девчонкой!» Но теперь я горячо сочувствовал Бхаргаву, и чем сильней терзала меня тоска, тем большее уважение испытывал я к человеку, который нашел в себе мужество вынести на люди то, что искренне чувствовал в душе, и как бы то ни было, но дошел в своей любви до конца. И, не стань на его пути Харбанс, вполне могло бы статься, что очень скоро он женился бы на Шукле и той же зимой слал бы нам из какого-нибудь горного местечка свои новые картины, написанные в медовый месяц.

По ночам самый воздух нашей каморки казался мне мертвым. Прежняя бессодержательность жизни, усугубленная горечью разочарования, сделалась теперь еще ощутимей. Да и что, кроме тревог и огорчений, может чувствовать человек, получающий в месяц ничтожные сто шестьдесят рупий, половину которых он отсылает матери-вдове, имеющей на руках кучу малых детей?

Как и прежде, порой среди ночи вдруг начинал звучать ситар Ибадата Али, но теперь эта музыка не приносила мне былой радости — скорее, напротив, она усиливала мою печаль и делала еще более мучительной бессонницу. Подолгу, с открытыми глазами, лежал я в постели, уныло глядя в потолок, — иногда до самого рассвета, когда по переулку начинали сновать его обитатели. Лишь под утро удавалось мне задремать. Но и это короткое забытье не приносило желанного покоя. Много раз — иногда две или три ночи кряду — я видел один и тот же кошмарный сон. Стоило сомкнуть веки, и тотчас же откуда-то выскакивал огромный локомотив, тащивший за собой вереницу вагонов. Он пробирался через густые леса, мчался сквозь длинные гулкие тоннели и все тащил и тащил за собой вагоны, как и следовало, от одной станции к другой — только не по рельсам, и в этом был весь ужас… Он кренился набок, изгибался змеей; мне казалось, что вот-вот он перевернется и с грохотом все рассыплется в прах… Но, неведомо как, он вновь восстанавливал равновесие и снова стремился куда-то в неизвестность, по своему страшному, без рельсов, пути… Я мучительно желал, чтобы локомотив снова пошел по рельсам… Временами мне чудилось, что и сам я нахожусь в этом адском локомотиве. Голова и все тело мое пылали, я понимал, что поезду грозит катастрофа, я с паническим страхом следил за каждым его поворотом, но изменить ничего не мог…

Измученный до умопомрачения, до сумасшествия, я просыпался в поту, с бьющимся сердцем и, собрав остатки волн, принимался убеждать себя, что нахожусь вовсе не в локомотиве, а в своей каморке и что она стоит на месте и никуда, ни по рельсам, ни без рельсов, не мчится. Немного успокоившись, я смотрел на спящего рядом Арвинда, и порой меня брала злость — ну отчего вот ему, например, не снятся подобные кошмары? Почему, сердито думал я, нет таких проблем в его жизни, почему он так крепко и безмятежно засыпает каждый вечер? Я до безумия завидовал всем здоровым людям, которым удается в минуту, едва коснувшись головой подушки, крепко заснуть, которым не приходится столь тяжко бодрствовать долгие два или три часа через каждый час мучительного забытья. Кошмар этот властвовал надо мной и наяву. И если вдруг до моего слуха доносился издалека реальный паровозный гудок или грохот движущегося поезда, я вскакивал с постели и в ужасе озирался по сторонам…