Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— Если хочешь, кое-что я скажу!

— Ну, скажи, скажи! Что ты можешь сказать?

— Говорю тебе, сейчас же закрой рот и уходи отсюда!

— «Закрой рот!» Сам же заманил меня на чужбину, а теперь еще и тиранишь…

— Если есть на свете глупая женщина, так это ты.

— А ты кто? Самый умный на свете мужчина?

— Я тоже самый глупый на свете мужчина. Не будь я безмозглым идиотом, ни за что бы не женился на тебе.

— Вот как! А почему бы тебе не бросить меня? Я, например, хоть сегодня могу разойтись с таким мужем!

— Еще раз повторяю — сейчас же уходи!

— Хорошо, я уйду. Но я уйду таким образом, что тебе останется только ахать да рот разевать от удивления.

— Да, да, пусть я буду ахать. Только сейчас уйди, хотя бы в соседнюю комнату.

В ярости она снова швыряет на пол первый попавшийся под руку предмет и, громко стуча каблуками, выходит в соседнюю комнату. А он сидит и долго смотрит, как сползают вниз капли осевшего на окнах тумана. Он горько сожалеет о содеянном — ну хорошо, пусть он сам разочаровался в жизни и бежал из родных краев, но ее-то зачем вызвал сюда? Разве не знал он заранее, что и здесь все будет по-прежнему? Нет, он это знал и все-таки, с непонятной самому себе настойчивостью манил ее сюда и в страстном нетерпении ждал ее приезда!.. Как же это случилось? В нескольких письмах подряд Нилима смутными намеками давала понять, что недовольна нынешним поведением Сурджита. Потом сообщила о своем подозрении, что он хочет, видимо, вскружить голову Шукле льстивыми речами, а затем использовать ее одиночество в каких-то темных целях. «Я почувствовала недоброе еще до отъезда в Майсур, — писала Нилима, — а теперь это ощущение становится все более отчетливым. Насколько вы с Шуклой возносите его достоинства, настолько мне он кажется теперь ничтожным и презренным. Он, видимо, уверовал в свою способность обольстить любую девушку, наговорив ей красивых слов и задарив блестящими пустяками». Читая письма Нилимы, Харбанс корчился от бессильной ярости. Ему хотелось немедленно вылететь самолетом в Дели или по крайней мере срочно вызвать в Лондон обеих сестер — и Шуклу, и Нилиму. Но так как для Шуклы, посещающей колледж, этот вариант был неприемлем, он решительно потребовал от Нилимы так все устроить перед отъездом за границу, чтобы Сурджиту навсегда был закрыт доступ в их дом, Прибыв в Лондон, Нилима рассказала Харбансу, что просила би-джи не разрешать Шукле прогулки наедине с Сурджитом. На какое-то время это успокоило Харбанса, но теперь…

Он все сидит у окна и вглядывается в туман — днем белесый, а ночью непроницаемо черный. Такой же туман в его душе: порой он начинает слабо светиться, но вскоре опять становится темным и удушающе плотным.

…Перед моими глазами явственно возникло то лондонское запотевшее окно и сидящий перед ним человек, окутанный сигаретным дымом, настолько явственно, что окружающая меня атмосфера комнаты в Дефенс-колони совершенно померкла в моем сознании, и скоро я забыл, что описываемые Харбансом события происходили давно, несколько лет назад. Я с полнейшей отчетливостью видел эту печальную фигуру у окна, эту сползающую по стеклам туманную влагу… Но вот с улицы, в промокшем плаще, входит Нилима. Сбросив дождевик, она говорит, что была сейчас в Индийском посольстве и встретилась там с известным танцовщиком Умадаттой.

— Его партнерша Урваши поссорилась с ним и уехала в Индию, — рассказывает Нилима, — и он предложил мне заменить ее в предстоящем турне по Европе.

— Но ведь ты не поедешь, — возражает Харбанс, пристально глядя ей в глаза. — Как ты можешь поехать?

— А почему бы и нет? — Нилима стоит в напряженной позе, скрестив на груди руки. — Речь идет о каких-нибудь двух или трех неделях. Во-первых, я отвлекусь от этой лондонской тоски, а во-вторых, получу за гастроли столько, сколько приходящей няне не могут заплатить в Лондоне за целых два месяца. И вообще это для меня очень неплохой дебют. Глупо упускать такую возможность.

Харбанс смотрит на нее пустыми, невидящими глазами. Потом тихо произносит:

— Но мне не прожить здесь столько времени в одиночестве.

— Почему это? Разве и для тебя не лучше побыть несколько недель одному? Ты же сам постоянно твердишь, что если бы я ненадолго уехала от тебя, твоя диссертация намного продвинулась бы вперед.

— Но я не хочу, чтобы ты уезжала именно таким образом, — с Умадаттой или еще с какой-нибудь труппой. Мне это не нравится.

— Ну, конечно, как это может тебе понравиться! — Голос Нилимы становится вдруг резким и раздраженным. — Тебе только одно может понравиться: чтобы я бегала за чужими детьми и вытирала полотенцем их сонливые носы. Нет уж! Такая жизнь мне осточертела. Я устала и ни одного дня не желаю больше заниматься подобными делами. Я уже сказала Умадатте, что поеду с ним, и не могу изменить своего решения.

— Смотри, Нилима! — Он поднимается из своего кресла. — Ты не представляешь, какой путь избрала для себя. До сегодняшнего дня мне бы такое и в голову не пришло.

— Не беспокойся, я все прекрасно знаю. А что до моей жизни, так разве когда-нибудь раньше ты задумывался над ней всерьез? Нет уж, вовсе не для того я два года изучала «катхак» и полгода занималась «бхарат-натьямом», чтобы теперь надевать английским детишкам трусики да шортики! Если ты намерен оставить меня здесь насильно, то заявляю тебе прямо — уеду от тебя соврем и никогда не вернусь.

Он сидит и молча смотрит на нее, глотая набегающую от волнения слюну. Наконец с трудом выдавливает из себя:

— Ну что ж, поступай как знаешь… Препятствовать я не стану.

— Вот и хорошо. Все равно я не остановлюсь.

— Ну и прекрасно. На этом и закончим наш разговор.

— Того же и я хочу.

— Когда ты уезжаешь?

— Послезавтра.

— А когда вернешься?

— Пока не могу сказать точно. Умадатта предполагает, что гастроли продлятся около трех недель. Но можем и задержаться дня на два, на три.

— Я буду знать, где ты находишься в те или иные дни?

— Я буду часто тебе писать.

— Смотри же, подумай еще раз. Как бы не пришлось тебе раскаяться, что ты вступила на такой путь.

— Мы же условились, что сейчас не будем больше говорить об этом. Умадатта ждет меня.

— Хорошо. Но можешь ты дать мне одно-единственное обещание?

— Да, говори.

— Можешь ты обещать мне, что не станешь больше соглашаться на подобные поездки?

Нилима задумывается. Потом, тряхнув ресницами, говорит:

— Хорошо, это я обещаю.

— Смотри же, ты дала слово!

— Я уже сказала.

— И ты не забудешь о своем обещании?

— А ты не прекратишь задавать мне этот вопрос?

— Ну идем, я хочу сам поговорить с Умадаттой. Сколько он обещал тебе платить?

— Две гинеи в день.

— И из-за двух гиней в день ты…