Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

У одного из шкафов я задержался подольше. Пошарив глазами, я извлек из него толстую, крупного формата книгу в переплете из голубого шелка. Это была отпечатанная на отличной бумаге монография о современной живописи. Раскрыв том, я увидел на титульном листе дарственную надпись — «Савитри от Харбанса, с самой нежной любовью. 11 июля 1947 года». Я стал листать страницы, попутно рассматривая репродукции с картин Пикассо и других прославленных художников. Потом взял соседнюю книгу. В ней описывалась жизнь Амриты Шергил и ее картины. Книга была куплена в августе 1947 года и тоже снабжена надписью: «Дорогая Савитри, искусство не откроет нам истин, которые оказались бы выше нашего собственного опыта жизни, и я хочу, чтобы ты глубоко прониклась этой мыслью. Твой Харбанс». Третья книга оказалась альбомом репродукций. На первом листе значилось: «Я знаю, во мне нет чего-то такого, из чего вырастает прекрасная душа художника. Но в тебе это „что-то“ есть, и я хочу способствовать тому, чтобы это „что-то“ проросло наружу и обрело форму и определенные черты, хочу гордиться тем, что я сам, собственными руками, сотворил из тебя художника. Твой Харбанс». Были здесь и сочинения об искусстве танца, снабженные подобными же посвящениями Савитри. Аккуратно расставив книги по местам, я подошел к другому шкафу — в нем хранились романы, книги по истории, кое-что из политики, географии и прочих подобных сфер. Перелистывая одну из этих книг, я услышал во дворе голоса. В комнату, ведя за руку Аруна, вошла Нилима. Лицо ее — то ли от быстрой ходьбы, то ли от гнева — было красно.

— Ты еще здесь! — воскликнула она.

— Да, мы заговорились.

— А где Харбанс?

— Сейчас придет.

И в ту же минуту появился Харбанс.

— Ты понимаешь, что ребенку пора спать? — сурово сказал он Нилиме. — Сейчас же уложи его в постель.

— Тебе должно быть стыдно… — начала Нилима.

— Это еще что? — вспылил Харбанс.

— Чем тебе досадила маленькая девочка? Неужели было трудно приласкать ее хотя бы в день рождения?

— Сколько раз я просил тебя не вмешиваться в мои дела!

Он сел в кресло.

— Даже на детей ты злишься! Фу, какая гадость! — возмутилась Нилима.

— Я сказал тебе: прикуси язык и уложи ребенка в постель.

— Ты просто садист, и больше ничего.

— Я сказал тебе…

— Я уже слышала, что ты сказал. Вот уж этого я от тебя не ожидала!

— Ты слушай, что я тебе говорю. Иди, уложи ребенка.

— Фу! — фыркнула Нилима и, схватив Аруна за руку, направилась в соседнюю комнату. Арун послушно шел за ней с воздушными шариками в ручонке, не отрывая взгляда от отца. По всей видимости, он хотел поделиться с ним какой-то большой радостью, но взрослые опять поссорились, и эта радость так и осталась невысказанной.

— Как я устал от такой жизни! — сказал Харбанс, когда Нилима и Арун исчезли за дверью, и обхватил руками голову. Он долго сидел так, не произнося ни слова. Потом встал и тоже ушел в соседнюю комнату. Я слышал, как он разговаривал там с Нилимой.

— Судан останется у нас ночевать, — сказал Харбанс. — Мы должны поговорить с ним. Поужинай без нас и ляг спать.

— Хорошо.

— Вели Банке принести для Судана пижаму.

— Я скажу.

— Когда же нам дадут поужинать?

— Когда вам заблагорассудится. Я уже сказала там, что ужинать буду у них.

— Нет, в таком случае ты поешь с нами.

— Я поужинаю там, и больше нигде. Я обещала. Там не я одна, есть и другие гости. И она мне как-никак сестра.

— Допустим, но ведь я тоже тебе не чужой?

— Я так не сказала. Но это вовсе не значит, что у меня нет других родственников.

— Значит, ты твердо решила уйти?

— Положим, так. А в чем, собственно, дело?

— А если я скажу, что не позволяю тебе уходить?

— Ты же знаешь, что у тебя нет на это прав. Мы так условились в Лондоне.

— Разве мы условились и о том, что ты вообще не будешь мне повиноваться?

— Там, где следует, я повинуюсь.

— Ты знаешь, у нас сегодня гость. Разве тебе не полагается разделить с ним ужин?

— Ты нарочно пригласил гостя, чтобы иметь повод не пойти на день рождения ребенка, и сам отлично это понимаешь.

— Я не знал, что ты способна так позорить меня.

— А я не знала, что ты можешь так унижать меня. Ужинать я буду там.

— Значит, ты… Ну что ж, хорошо!

Харбанс появился в дверях, и я намеренно громко перевернул страницу романа, который все еще держал в руках, делая вид, будто все это время был занят чтением.

— Хочешь, немного пройдемся? — предложил Харбанс.

— Прекрасная мысль! — откликнулся я и тут же пожалел о своих словах, — прежде я рассчитывал после ужина уйти отсюда совсем. Но, взглянув в лицо Харбансу, я понял, что все равно не решился бы так поступить.

Когда мы вернулись, Нилимы уже не было. Во время прогулки мы не сказали друг другу ни слова, в молчании прошел и ужин. Только я иногда чихал, немного простыв на свежем воздухе. После ужина я переоделся в пижаму и с наслаждением, хорошенько закутавшись в одеяло, улегся в приготовленную для меня постель. Харбанс надел халат, закурил сигарету и сказал:

— Пожалуй, мы здесь и потолкуем с тобой.

— Конечно, конечно.

Я приподнялся в постели и подложил под спину подушку.

— Свет погасить? — спросил Харбанс.

— Да, если хочешь.

— В темноте лучше разговаривается, — заметил он, поворачивая выключатель, и сел на свою постель. В темноте слабо светились только тлеющие кончики наших сигарет.

— На чем я остановился? — спросил Харбанс.

— На том, как ты проводил Нилиму на поезд, следующий до пристани, и вернулся домой.

— Ах да!..

Он вздохнул. Холодный сумрак комнаты вновь начал заполняться чем-то осязаемым и весомым. Моя душа вернулась к туманным видениям, в которых оживала чужая жизнь в незнакомой мне стране… Прошли не двадцать, а уже двадцать четыре дня, как Нилима уехала из Лондона. И за все это время она прислала только два письма, Харбанс же написал ей шесть или семь, не говоря уже о том, что чуть ли не каждый день он справлялся о делах труппы в Индийском посольстве. Тон второго письма Нилимы был неожиданно равнодушен и даже сух. С мучительным нетерпением ждет теперь Харбанс пусть уж не приезда Нилимы, но хотя бы короткой весточки от нее. Его душу начинает охватывать неясное чувство страха. О диссертации не хочется и думать…

Наконец, на двадцать пятый день он узнает через посольство, что труппа Умадатты сегодня прибывает в Лондон. Сначала он ждет Нилиму дома, потом не выдерживает и отправляется в посольство. Артисты уже вернулись из Парижа. Но организаторы гастролей не спешат с выплатой денег, а потому Умадатта от беспокойства не находит себе места. С большим трудом добивается он выплаты актерам и музыкантам хотя бы части полагающейся им суммы. Но Нилимы среди этих людей нет! Замученный хлопотами Умадатта только и смог объяснить Харбансу, что Нилима в момент их отъезда тоже была на вокзале, но почему-то не села в поезд. Вместе с ней остались еще два актера — сикх-барабанщик и бирманец-танцовщик. Харбанс ужасно волнуется. Волнение его возрастает еще больше, когда становится известно, что в Париже Нилима денег не получила. Разочарованный и расстроенный, возвращается он домой. Уходя в посольство, он сказал хозяйке, что вернется вместе с Нилимой. И теперь старуха, стоя на веранде, с любопытством ожидает их появления. Увидев Харбанса, она спрашивает: