Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

От пронизывающего порыва холодного ветра по телу Харбанса пробегают мурашки.

— Она не приехала с этим поездом, — отвечает он.

— Не приехала?!

— Должно быть, приедет завтра.

— Но ведь она должна была приехать сегодня!

Харбанс молча пожимает плечами. Руки его закоченели от холода. Он снова думает о том, что следовало прихватить с собой перчатки.

— Проводить тебя домой? — спрашивает он.

Плечи Балы чуть вздрагивают. С минуту она размышляет о чем-то, потом говорит:

— А ты угостишь меня кофе?

— Почему же нет? Идем.

Они идут в бар и пьют кофе, при этом Харбанс почти все время молчит, зато Бала болтает без умолку. Он слушает ее, и ему кажется, что он стоит один в темном лесу и откуда-то издалека до него доносится звон колоколов. Бала говорит, что если этой зимой окончательно поправится, они с «мамочкой» вернутся в Индию.

— Только теперь уж я не буду жить в Дели, — добавляет она. — Мне Дели кажется каким-то таким городом…

При этом она вздрагивает всем телом.

Харбансу приходит на ум, что за всем этим кроется какая-то тайна, но он не проявляет к разговору никакого интереса. Когда ненадолго Бала замолкает, ему начинает казаться, что колокольный звон отдаляется, а окружающий его лес становится еще гуще и темнее. Он не в силах отвечать Бале, и в то же время ему хочется, чтобы она без конца говорила.

— В каком городе тебе придется жить, это решится само собой, когда ты вернешься в Индию и выйдешь замуж, — с трудом выдавливает он из себя.

— Я — замуж? — поражается Бала, и лицо ее становится до странности печальным. В тоне ее звучит обида — можно подумать, что ей сказали нечто оскорбительное. — Нет. Никогда. Никогда в жизни я не выйду замуж.

Харбанс не знает, о чем говорить дальше, и он молчит.

После паузы Бала спрашивает:

— А почему ты так сказал?

— Да просто так.

— Но все же — почему?

— Просто так, без особых причин.

— Я надоедаю тебе разговором?

— Нет.

— Наверно, ты все еще думаешь о своей жене?

— Нет… То есть да… Пожалуй…

— Она обязана была сегодня приехать. Даже по лицу видно, что ты очень огорчился.

— Да нет… Впрочем, может быть… Ты, наверно, права.

— Я не доставлю тебе заботы с моим провожанием.

— Ты пойдешь домой одна?

— Отчего бы и нет? Ведь я и пришла одна. Пожалуй, напротив, — это мне следует проводить тебя. Ты такой печальный!

— Ты пойдешь со мной? Но ведь ты поздно вернешься домой?

— Мама знает, что я с тобой, и не станет беспокоиться.

У подножия холма они выходят из автобуса. Бала провожает его до самой вершины. В нескольких метрах от дома она останавливается.

— Если я зайду к тебе, — говорит она, — то будет совсем поздно. Пожалуй, лучше вернуться.

— Как хочешь, — отвечает Харбанс, не зная, чем закончить разговор. — Ты и вправду слишком поздно вернешься домой.

Она мгновение медлит. Потом засовывает руки в карманы пальто и произносит:

— Ну, иди и усни покрепче. Не надо быть таким печальным.

Он, как ребенок, послушно кивает головой. Перед тем как уйти, Бала говорит:

— Послушай, не могу ли я чем-нибудь помочь тебе?

— Нет, спасибо. Сейчас я лягу спать. А завтра опять пойду на вокзал.

Он старается говорить непринужденным тоном, но голос у него срывается.

— Вот и хорошо! — ласково говорит она. — Иди и усни покрепче.

Бала тихонько гладит рукав его пальто.

— Так спокойной ночи!

Он поднимается по тропинке к дому. Бала, сделав несколько шагов вниз по склону, вдруг замирает на месте, но потом снова продолжает спускаться. Он трогает дверной колокольчик. Ему открывает хозяйка.

— Ну, приехали?

— Да. — Ему хочется проскользнуть мимо хозяйки, ничего ей не объясняя.

— Погоди, а разве твоя жена не приехала?

— Нет.

— Но ты же ходил встречать ее!

— Я и иду с вокзала.

— Я смотрела в окно и думала, что вы идете вместо с женой.

— Нет, она не приехала. Со мной была мисс Чаола. Она провожала меня.

— Вот оно что! И твоя жена не сообщила, когда приедет?

— Видимо, она приедет завтра.

— Но ты не знаешь точно?

— Нет.

Поднявшись по лестнице, он входит в свою комнату и устало опускается в кресло. Он изо всех сил крепится, он пытается сдержать слезы, но не может совладать с собой. Он прячет лицо в ладони.

Так он сидит довольно долго. Потом внизу слышатся чьи-то шаги. У него замирает сердце. Неужели Нилима? Нет, это не ее шаги. Так ходит хозяйка. Согнутым пальцем она стучит в дверь. Поспешно отерев глаза ладонью, он отпирает.

— Тебе телеграмма, — говорит хозяйка.

Он берет листок из ее рук. Хозяйка стоит и ждет. Вскрыв телеграмму, он прочитывает ее. Там сказано: «Немедленно вышли билет на самолет и десять фунтов стерлингов. Нилима». Ниже — адрес парижского отеля. Хозяйка спрашивает:

— От жены телеграмма?

Он кивает головой.

— Когда же она приедет?

— Наверно, завтра.

— Опять «наверно»? А ты-то здесь льешь по ней слезы!

— Извините, у меня болит голова.

Ему хочется захлопнуть за ней дверь.

— Ох, молю бога, чтобы она завтра непременно приехала. Ты совсем плох!

Хозяйка уходит. Он запирает дверь.

— Ну, и что же было дальше? — спросил я тихо. От внутреннего жара у меня сами собой закрывались глаза, невыносимо пыла поясница. Но я не хотел говорить об этом Харбансу, чтобы не перебивать его.

— Так о чем я? Да, о деньгах. В тот день у меня оставалось всего три фунта стерлингов, если не считать мелочи. Попросить взаймы у «мамочки» я не решался — и без того был должен ей немалую сумму. Эти три фунта я и выслал Нилиме телеграфом, а на бланке приписал: «Во что бы то ни стало выезжай вечерним поездом». В ту ночь я снова ждал ее на вокзальном перроне. Но она снова не приехала… Я вернулся домой. Хозяйка опять принялась донимать меня расспросами. Тут я потерял всякую власть над собой. Уж не помню, чего я ей такого наговорил, но она вдруг поджала губы и ушла. Я поднялся к себе в комнату, вынес на балкон стул и сел там, так и не включив света…

Ночь не дождливая, но пронизывающе сырая. Все вокруг в пелене тумана — точно как в тот день, когда он уезжал из Дели. Низкое, застланное свинцовыми тучами, тяжелое небо. Чешуйки инея колют тело, будто булавки. Огромный мир подступил к самым глазам. Вокруг бесконечный простор вселенной, а здесь лишь узкая площадка балкона. И гулко стучащее сердце. И остановившееся время.

Он мучительно вглядывается куда-то в даль, но ничего не видит перед собой. Нет, это не слепота. В непроглядном мраке не мертвое молчание безжизненной пустыни. В нем недремлющее сознание, в нем движение и даже форма. Да, в нем безмолвие, но это не глухой покой тишины, а отзвук умолкнувших голосов. Все вокруг, достигнув какого-то предела, вдруг замерло, но эта неподвижность не остановка, а частица бесконечной спирали движения.