Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

Веки Харбанса то закрываются, то открываются.

— Ты сама этого хочешь?..

— Если бы хотела, не вернулась бы…

Взгляд Харбанса снова блуждает где-то в тумане.

— Скажи, мне уехать? — спрашивает Нилима.

Харбанс прячет лицо в ладони.

— Ты рассказала мне не все, — говорит он.

— Нет, я рассказала тебе все.

— Все-все?

— Если бы я захотела, могла бы и ничего не рассказывать. Но я знала, что иначе нельзя. Я ничего не смогла от тебя утаить. Я рассказала все, и вот потому ты теперь…

— Ты все-все мне рассказала?

Остро уязвленная его недоверием, она отшатывается от него и поднимается в полный рост.

— Мне следовало бы знать, что ты не поверишь.

Харбанс смотрит на нее таким взглядом, будто она вот-вот покинет его.

— Почему ты встала?

— Ты же сам сказал, что тебе нужно побыть одному.

— Нет, я должен сейчас же поговорить с тобой.

Нилима снова опускается на корточки. Черты ее лица едва угадываются в ночной тьме, лишь глаза видны ясно и отчетливо. Харбанс столь пристально вглядывается в них, словно перед ним два живых существа и ему предстоит рассмотреть под микроскопом их едва уловимые движения.

— Если ты расскажешь мне все-все без утайки, я навсегда забуду этот разговор.

— Но я и рассказала тебе все без утайки!

— Ты говорила, что когда он пришел к убеждению, будто получит от тебя все, что пожелает, ты сейчас же отдалила его от себя. Но как он пришел к такому убеждению? И что было между вами такое, чему пришлось поставить предел?..

И вот пять дней, пять ночей подряд Харбанс дотошно, как ученый в лаборатории, оснащенной множеством приборов, исследует поведение Нилимы в Париже. Как и в какой степени поощряла она этого артиста? Не собирался ли он жениться на ней? Если бы она решила сейчас вернуться в Париж, то не ради ли встречи именно с ним? Где они жили в Париже эти три дня? Чем они занимались? Где проводили утро, полдень, вечер? На что тратилась каждая минута их совместного пребывания там? На сколько часов или минут она оставалась одна и сколько времени проводила вместе с этим человеком? А этот артист — он тоже прилетел в Лондон тем самолетом, что и она? Если не прилетел, то не ждет ли он ее в Париже? Что послужило истинной причиной ее возвращения? Может быть, она вернулась лишь из боязни быть осужденной обществом? Или из-за любви к матери, к своим сестрам? Или и в самом деле из нежелания потерять его? И с какими мыслями вернулась она к нему? Что это было: жалость, или чувство долга, или еще что-нибудь? И какие эмоции испытает она, если теперь он решит расстаться с ней? Чем будет для нее это — счастьем или бедой? Не испугалась ли она своей беззащитности перед жизнью? А что было бы, окажись у нее в те дни необходимые средства — не предпочла бы она с радостью одинокую жизнь? Понимает ли она в достаточной мере теперешние свои стремления? Привлекает ли ее семейная жизнь? Нет ли у нее потребности быть такой же вольной, как цыгане? Будет ли она удовлетворена жизнью с ним? И не возникнет ли в ней когда-нибудь желание освободиться от замужества? Способна ли она разделить с ним судьбу при его нынешнем материальном положении? Хочет ли она провести всю жизнь здесь, в Англии, или для нее лучше как можно скорей возвратиться на родину? Что подумает она, если теперь он будет против ее увлечения танцем? Что для нее самое главное в жизни? Верит ли она по-настоящему в него, в его жизнестойкость, в его творческие способности? Может ли она целиком положиться на него?…

И Нилима отвечала ему одно и то же: нет, она ищет в нем не временного прибежища, она хочет жить в его доме, ей нужна его любовь. Да, она прожила эти три дня в Париже без него, но ведь она ни в чем ему не изменила. Этому бирманскому артисту она не предоставила свободы в такой степени, чтобы теперь сожалеть об этом или раскаиваться. Да, конечно, в ее душе тогда происходила борьба — ей необходимо было решить, следует ли им расстаться навсегда, потому-то она и провела так много времени в его обществе. Она долгие часы гуляла с ним по Парижу, и ей хотелось ощутить в этих прогулках хоть частицу истинного счастья, но каждую минуту ее терзала неведомая душевная боль. И за три дня она успела уяснить себе до конца, что, даже расставшись с Харбансом, не сможет окончательно освободиться от него.

«Банс, я навсегда, до конца жизни хочу оставаться с тобой, и только с тобой, — снова и снова твердит она. — Но мне недостаточно одной лишь еды, питья да прогулок. Мне нужно еще что-то сверх этого. Не знаю, быть ли мне выдающейся танцовщицей, но я до страсти желаю сделаться ею. Я помню Майсур — то была бесконечная, изнурительная работа, но в ней я забывала себя. И если я уставала до полного изнеможения, мне было радостно — значит, день этот был прожит не зря. Ты знаешь: до встречи с тобой я не чувствовала в себе столь жгучего честолюбия. Ты сам пробудил его во мне!.. А теперь я далеко ушла по этой дороге, я не смогу больше быть просто домашней хозяйкой, чего, возможно, хотелось бы тебе. Ради тебя я готова на все, но только не на это! Во мне нет терпения, чтобы молча ждать еще несколько лет. Все острей во мне сознание, что годы уходят, а я ничего еще не успела совершить. И если я что-то упущу теперь, мне никогда этого не наверстать. У меня нет времени, каким располагает девятнадцати-двадцатилетняя девушка. Ты должен это понять… И если ты намерен препятствовать мне, то знай, что в своем отчаянье я могу решиться на все. Теперь тебе остается одно — вести меня вперед по пути, который ты сам же мне указал. Я прошу тебя об этом со всей настойчивостью, со всей страстью своей души… Да, я не могу жить вдали от тебя. И не толкай меня на дорогу, которая уводит от тебя…»

Закончив столь скрупулезное исследование в своей «лаборатории», Харбанс в течение нескольких дней размышляет над его результатами. Ему начинает казаться, что он, пожалуй, и в самом деле требует от жизни больше, чем имеет на то прав. Нилима уже выбрала свой путь, а он все еще блуждает в тумане. Требования Нилимы определенны и ясны, его желания расплывчаты и беспредметны. Вправе ли он предписывать кому-то принести в жертву определенное ради неопределенного? Разве не ощущал он всегда неясности собственных целей? Разве не надеялся он добиться осуществления их именно с помощью Нилимы? Зачем же ставить препятствия на ее пути, не лучше ли оказать ей теперь всемерную поддержку и найти в этом собственное духовное удовлетворение? Какой эгоизм — требовать жертвы от Нилимы! Разве не следует ему совершить ту самую жертву, какую он ждет от нее?..

И в тот первый ясный день, когда солнечные лучи, прорезав туман, ласково осветили склоны холма, на котором они жили, в душе его созрело окончательное решение, — чего бы это ему ни стоило, он станет верной опорой для Нилимы. Он забудет о себе, и пусть ярко заблещет талант Нилимы!..