Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— Как она называется? — спросил политический секретарь.

— Ее можно назвать как угодно, — ответил Субхаш. — Каждый может дать ей собственное название.

— По-моему, ее следует назвать… Как бы это сказать?.. Ну, мистер Гулати, что бы вы предложили?

Мистер Гулати принялся старательно, словно исполняя какую-то чрезвычайно важную работу, изучать картину. Потом, изобразив на челе напряженную мысль, забормотал:

— Пожалуй, надо назвать… Я думаю, что… м-м-м…

— Ну, ну, говорите же!

— Может быть, «Мрак и свет»?

— «Мрак и свет»! — воскликнула жена политического секретаря, продолжая с самым серьезным видом вглядываться в полотно. — Но, на мой взгляд, в этой картине сплошной мрак… Где же тут свет?

— А не кажется ли вам, что эта картина не освещена как следует? — подсказал я, улыбнувшись про себя.

— Вот-вот, то же и я подумал! — подхватил политический секретарь. Встав, он задвинул штору на противоположном окне, включил несколько бра и спросил: — Ну, а теперь?

— Вот теперь и вправду появился свет, — сказала его жена. Все рассмеялись, а молодой художник заметно смешался.

— А каково твое название, Харбанс? — спросил хозяин дома.

Харбанс все это время сидел с отсутствующим видом, погруженный в какие-то свои мысли. Застигнутый врасплох неожиданным вопросом, он вздрогнул. Его выручил слуга, внесший на подносе чай. Разговор об искусстве на некоторое время отошел на второй план. Воспользовавшись заминкой, Харбанс успел разглядеть картину. Через минуту, размешивая ложечкой сахар в чашке, он сказал:

— Тут, по-моему, изображено нечто вроде женского лона.

— Женского лона? — Наша серьезная хозяйка едва не подскочила на месте. — Как это может быть?

— Тут такие же округлые своды и, кроме того…

— Как будто ты когда-нибудь видел женское лоно! — насмешливо заметила Нилима, и Харбанс смутился.

— О, Нилима! — Политический секретарь даже всплеснул руками. — Неужели ты хочешь сказать, что он… Нет-нет, ты не имеешь права так говорить! Конечное, он твой муж, но все-таки… Это же не значит, что ты вправе при людях говорить ему в глаза все, что тебе вздумается!

— Погоди, дай же мне подумать, — снова осадила его жена.

Тот снова присмирел и опустился на свой стул.

— Ну ладно, я вообще буду молчать, — пробормотал он, — я не хочу, чтобы на меня покрикивали при посторонних людях. Чего доброго, скажут потом, что политический секретарь живет под башмаком у своей жены. Я не перенесу этого позора… Но могу же я, дорогая, предложить собственное название? Впрочем, нет — сперва ты, Харбанс, объясни, почему эта картина напоминает тебе женское лоно?

Но тот уже снова сидел с отсутствующим видом. Он только пожал плечами и равнодушно ответил:

— Не знаю, просто так. Мне так кажется.

— Но позвольте тогда уж и мне произнести свое суждение! — воскликнул политический секретарь. — Я предлагаю… Говорить или нет? Я предлагаю… Только, пожалуйста, не смейтесь, если не понравится! Мое название: «Сон».

— «Сон»? — скривив губы, сказала его жена. — Невероятно! Как это может называться «сном»?

— Ну, хорошо! Тогда скажи, почему это не может называться «сном»? Я так и знал — какое бы я название ни придумал, тебе все равно не понравится! — Положив ногу на ногу, политический секретарь с недовольным видом откинулся на спинку кресла. — А я, между прочим, уже который раз вижу по ночам точно такой сон. Точно те же краски и точно те же круглые своды. Будь я художником, я изобразил бы свой сон именно так.

— Прекрасно, спросим тогда у самих художников, какое из этих названий они находят самым верным, — продолжала хозяйка дома. Она смотрела на молодых художников с той же серьезностью, с какой только что вглядывалась в их картины. Молодые люди переглянулись. Потом Рандхир тихо заговорил:

— Видите ли, вообще картину можно назвать как угодно. Впрочем, если хотите, в названии «Сон» есть что-то мягкое, нежное, и лично мне оно нравится больше других. Но все-таки ни одно произведение живописи не может иметь какое-то единственное название.

— Видали? — воскликнул политический секретарь с победным видом. — Пусть я не художник, но уж что касается названий картин, тут я кое-что смыслю. Если вы стали в тупик, берите наугад любое вот из этих трех или четырех названий — «Сон», «Время», «Раздумье» и «Искания». Ну, а уж если и эти названия не подходят, в таком случае говорят, что перед вами абстрактная живопись.

— А вам не кажется, что к тому же разряду относится название «Мать и дитя»? — неуверенно заметил мистер Гулати.

— Э, старо! — возразил политический секретарь. — Теперь это даже как-то странно звучит. Вот если взять эти слова по отдельности — «Мать», «Дитя», — тогда другое дело, их можно куда-нибудь приспособить. Ну а ты, «Нью геральд», как бы назвал эту картину?

Мне не хотелось отвечать. Но деваться было некуда.

— Эта картина заставляет меня вспомнить пещеру первобытного человека, — сказал я.

— Это значит, что вы с Харбансом придумали почти одинаковые названия! — Политический секретарь рассмеялся. — Не случайно же вы такие друзья, даже мыслите одинаково.

Художник уже повесил новое полотно, изображавшее цветочный букет на фоне оконной портьеры. Политический секретарь сразу воскликнул:

— Мое название — «Натюрморт»! Ну, каково!

И он захохотал, будто сказал нечто ужасно забавное:

— Но почему же «Натюрморт»? — серьезно возразила его жена. — Разве это название еще не устарело?

— Оно не из тех, которые могут устареть. Если хочешь, так можно назвать добрую треть картин во всем мире. Верно же, Харбанс?

— У тебя сегодня очень хорошее настроение, — уклончиво, словно пытаясь отвести от себя какую-то угрожающую ему беду, ответил Харбанс.

— Слышал? — заметила мужу хозяйка дома. — Сколько раз тебе говорила — не пей больше своей нормы.

— Нет, вы посмотрите на мою жену! — пробормотал политический секретарь, почесывая в затылке. — Что бы обо мне ни сказали, она непременно все повернет против меня. Беспощадная женщина! Даже если я стану пить одну воду, она все равно будет считать меня горьким пьяницей.

То и дело в зале появлялся слуга, приносивший блюда с бутербродами и пирожками. Художник снимал одну картину за другой, заменяя их новыми. В большинстве своем они были абстракционистского пошиба. В них господствовали темные краски, которые так не нравились жене политического секретаря. Но теперь она пыталась замаскировать свое недовольство молчанием.

После Субхаша настала очередь Рандхира. В его картинах преобладали изображения всякого рода человеческих фигур, но встречались и пейзажи. Хотя колорит их был столь же сумрачным, жена политического секретаря несколько оживилась. Устав от однообразия, я поневоле отвлекся и стал разглядывать то голубые шторы на окнах, то кофейные чашки, то блюда с бутербродами. Хотелось поскорей разделаться со всей этой нудной канителью и удрать… Впрочем, зала была обставлена и убрана не без вкуса. Особенно хорош был толстый коричневый ковер, в котором приятно утопали ноги. Стены украшали картины в красивых массивных рамах, хотя сюжеты их лишь ненадолго привлекали внимание. Вдоль стен стояли длинные и широкие диваны. Но, честно говоря, мне не было здесь уютно — должно быть, из-за привычки жить в маленьких скромных квартирах… Рандхир пространно рассказывал что-то об одном из своих пейзажей, а я лениво пробовал определить, чью индивидуальность отражает убранство этой залы — самого ли жилища или обитающих в нем людей? А может быть, здесь было нечто третье, не связанное ни с тем и ни с другим?.. Мне все время хотелось тайком взглянуть на часы, но из приличия я не смел опустить глаза вниз.