Франсис Карко - Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают

Леонтина никак не могла вычеркнуть это из своей памяти. Она отлично сознавала, что дело было не в любви между ней и Лампьё, но в каком-то грубом похотливом желании, от которого ничто не могло ее спасти. Несчастная не питала в этом отношении никаких иллюзий. И тем не менее, даже без любви, если бы Лампьё признался ей в своих муках, то несомненно встретил бы сочувствие, потому что это было то самое страдание, которое привлекло ее к нему и заставило отдаться… Увы! Такова, какова она была — проститутка, — Леонтина прекрасно отдавала себе отчет во всем и никого не обвиняла. Таков общий закон, и нельзя было ему не подчиниться, как приходится ежедневно подчиняться многому неизбежному и грубому, чему каждый платит свою дань.

Так, погруженная в свои грустные размышления, Леонтина продолжала идти по тротуару, сопровождаемая Лампьё. Они не разговаривали. Шли рядом, ни на что не обращая внимания. Бульвары, по которым они проходили, были полны шумливой суеты.

— Боже милостивый! — пробормотал Лампьё.

Он остановился, колеблясь. И хотя Леонтина продолжала идти, не обращая на него внимания, он догнал ее, сам удивляясь, что не воспользовался этой возможностью избавиться от нее. «Что же это значит?» — спросил он себя. Он испытывал странное чувство оскорбленного самолюбия, униженный невниманием Леонтины. «Увидим! — утешал он себя. — Увидим… Не долго будет так продолжаться!»

В нем зрели враждебные, мрачные мысли, и Лампьё не старался их прогнать. Напротив того, они помогали ему найти дорогу к той цели, к которой стало влечь его с того момента, когда он проснулся у себя в комнате. И к какой цели! Лампьё еще не мог этого определить и не сознавал еще, что те угрожающие намерения, которые он таил против бедной девушки, зародились задолго до того дня. Действительно, Лампьё сделал бы ошибку, допустив, что его отвращение к Леонтине и тайная потребность причинять ей страдания начались с того дня, когда он осознал это: все время, начиная со дня убийства, он не выносил этой девушки и чувствовал к ней упорную ненависть. Может быть, эта ненависть и заставила его овладеть Леонтиной и унизить ее. Он мог не отдавать себе в этом отчета, но похотливое желание, которое пробуждала в нем Леонтина, объяснялось именно этим, и ничем другим. Ненависть к Леонтине породила это желание… Но он этого не понимал.

Впрочем, к чему было Лампьё понимать, откуда появилось у него вчера желание взять эту девушку?.. Его не удовлетворяли более успокоительные уверения, которые он сам себе внушал…

— Эй, послушайте! послушайте! — окликнула Леонтина погруженного в думы Лампьё.

Он остановился, удивленный, и спросил:

— Здесь?

— Да, здесь, — прошептала его спутница.

Лампьё увидел грязный вход, лестницу, перила, белый шар с написанным на нем черными буквами словом «Гостиница». Он увидел также Леонтину, которая смотрела на него и ждала, пока он примет какое-нибудь решение.

— Ладно, ладно, — проговорил Лампьё, — ступай вперед: я за тобой, — и, схватив Леонтину за руку, заставил ее войти первой.

Комната Леонтины находилась на четвертом этаже и выходила окнами во двор и на кухни разрушенного здания, более высокого, чем гостиница, вследствие чего в ней стоял полумрак даже днем.

Окно комнаты закрывалось плотно. Его украшала разорванная занавеска. В полу были видны большие щели…

Леонтина зажгла лампу, задернула занавеску и, пока Лампьё закрывал за собою дверь, сняла пальто и села на кровать.

— Она большая, — заметил Лампьё.

— Что?

— Я говорю о комнате, — пояснил Лампьё. И, не зная, что сказать еще, в свою очередь сел на стул, снял фуражку и умолк. Он пристально смотрел на красный огонь лампы, точно ожидая, чтобы его вызвали на разговор. Но минута проходила за минутой, и смущение Лампьё возрастало, так как одна мысль, которая не приходила ему до сих пор в голову, теперь удивляла его и наводила на размышления.

Действительно, только теперь Леонтина перестала быть в глазах Лампьё абстрактной личностью, как бы находившейся вне жизни и не существующей реально, о которой он знал только, что она чего-то боится и хранит какую-то тайну. В чем заключалась эта тайна? Лампьё видел комнату, кровать, лампу, жалкую занавеску, закрывавшую окно, — и все эти предметы, имеющие сами по себе второстепенное значение, приобретали смысл в его глазах и заставляли рассматривать Леонтину не вне времени и пространства, но именно в реальной жизни и, может быть, более отчетливо, чем кого бы то ни было.

Лампьё, однако, удалось собраться с мыслями и мало-помалу освоиться с этими впечатлениями совершенно нового для него порядка, так сильно смутившими его вначале. Что же, в самом деле, следует из того, что у Леонтины есть своя личная жизнь? Иначе и быть не могло. Какое существо на свете, даже самое зависимое, не имеет, прежде всего, своей частной жизни? Ничего здесь нет удивительного. Сам он был таким существом, он это сознавал… Но он так долго жил вне реальной жизни, в атмосфере страха и подозрения, что считался исключительно с ними и с порождаемыми ими призраками. Этим и объяснялось его удивление, выразившееся в замешательстве, которое заметила Леонтина, когда он сел рядом с ней, не говоря ни слова.

Почему он молчал? Леонтина искала ответ на этот вопрос — и не находила. Однако раз Лампьё пришел за ней в эту комнату, значит, он хочет говорить с ней!.. Заговорит ли он? Молчание становилось нестерпимо. Оно было не случайно; оно стесняло и пугало Леонтину. С другой стороны, девушка спрашивала себя, какому злому внушению она поддалась, позволив Лампьё подняться с ней в ее комнату? Он вел себя так странно… с ума он, что ли, сходил?.. Леонтина вдруг увидела, что он встал, подошел к лампе, которая коптела, и опустил фитиль. Потом медленно осмотрел один за другим предметы, находящиеся на камине, где стояла лампа, точно ища у них объяснения любопытству, обратившему на них его внимание.

— Вот, — произнес он негромко, взяв небольшую фотографическую карточку. — Это твоя? — И, обернувшись к Леонтине и все еще держа карточку в руке, добавил: — Это портрет мальчугана.

— Разумеется.

— Какого мальчугана? — допрашивал Лампьё. — У тебя был ребенок?

— Он умер, — сказала Леонтина.

Лампьё поставил карточку на место и, отойдя от камина, угрюмо осмотрелся.

— Он умер, когда ему было три года, — пояснила Леонтина, — в деревне, у людей, которым я отдала его на воспитание.

— Когда это было?

— После того, как я ушла из дому, из-за него-то я и ушла, — продолжила она. — Вы понимаете, что меня не хотели держать дома с малышом… не правда ли?.. Отец вышвырнул бы меня вон.

— А мать?

— У меня никогда не было матери, — сказала Леонтина. — А у вас?