Франсис Карко - Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают

— Их много уходит, — заметил Лампьё, показывая на печь. — День и ночь, без перерыва… можешь себе представить…

— Да… да… — пробормотала Леонтина. — Я понимаю.

— Пойди посмотри, — сказал Лампьё, подводя ее к сараю. — Такой кучи хватает на четыре дня.

Он показал ей дрова, груды которых, наваленные одна на другую, доходили до потолка.

— Так вот, — буркнул.

Запах леса, мха и древесных лишайников наполнял сарай…

— А это?.. — спросила Леонтина, увидев лежащее прямо на полу одеяло.

— Моя постель! — сообщил Лампьё.

Леонтина отшатнулась. Слова «моя постель» были произнесены с таким выражением, что ни одна женщина не могла бы ошибиться…

— Выйдем отсюда, — оказала Леонтина.

Они снова очутились лицом к лицу в пекарне, где стояла такая удушливая жара, что казалось, будто вводишь в огонь.

— Я уйду, — сказала Леонтина, чтобы стряхнуть овладевшее ею оцепенение.

Лампьё даже не поморщился. Он посмотрел на Леонтину таким сосредоточенный взглядом, что она испугалась.

— Я хотела бы взять свое пальто, — сказала она поспешно.

— А! Твое пальто!

— Дайте его мне.

— Погоди, — проворчал Лампьё. В нем явно происходила какая-то внутренняя борьба, все движения которой отражались на его лице.

— А… а… — бормотал он. — Твое пальто…

— Мне нужно уйти, — взмолилась Леонтина.

— Нет, — сказал Лампьё, — ты уйдешь после…

— После… чего?..

— Это мое предложение, — начал он, стараясь придать своим словам понятный смысл, — или требование: понимай, как хочешь… — У него вырвался сердитый жест. — Во всяком случае, подумай, прежде чем ответить… Тебе доставило удовольствие меня видеть?

— Пощадите! — умоляла Леонтина.

— Э! — заворчал Лампьё. — Оставь эти глупости!.. Какая пощада?.. Слышишь? Но с той ночи — помнишь? — я думал о страхе, который тебе внушаю, и мне неприятно, что ты меня боишься, потому что я не так зол, как кажется… Нет… нет… я не злой… совсем не злой… И тогда… я передумал всё это… один… в своей комнате… всегда один… даже в ресторанах… и я себе сказал… Э!.. ты видишь меня… и… что мне невыносимо заставлять тебя бояться. Это, однако, правда. Сущая правда. Ты мне не веришь?

Леонтина отшатнулась.

— Как! — удивился Лампьё. — Ты еще сомневаешься? Брось! В том, что я каюсь перед тобой, ты можешь быть уверена. Но ты не знаешь, как это случилось, что мне пришла в голову мысль быть с тобою ласковым, так, чтобы ты поняла это. Ты этого не можешь знать. И, однако, она меня не оставляла до утра… Слышишь? Сначала я был точно захвачен тобою… И на другой день мне пришла в голову эта мысль, которая сидит в ней до сих пор: мысль, что я понял, чем ты стала для меня… со всем этим…

— С чем — этим? — еле слышно произнесла Леонтина.

— С этим, — с силой сказал он. — И это когда-нибудь надо прекратить. И вот, на другой день после того, как мне пришла эта мысль, я не посмел пойти туда, где мог тебя встретить… Мне было стыдно… И потом… что бы ты сказала? Разве я знаю? Я не хотел, чтобы ты подумала, будто я за тобой бегаю, чтобы с тобою говорить. Ты не захотела бы меня слушать. Наконец, в первые дни и ночи я был как безумный… В этом ты виновата — не так ли? — со всеми твоими страхами… Это мне мешало пойти туда, на улицу, к тебе и рассказать тебе о моей тоске. К счастью, работа помогла мне прийти в себя и сказать себе, что ты сама ко мне придешь.

— Я не хотела приходить, — сказала Леонтина.

— Но ты пришла, — возразил Лампьё. — Я знал, что так будет. Был уверен… так же уверен, как в том, что нахожусь здесь. И ты не можешь себе представить, какое мне это доставляет наслаждение… Вот. Я у тебя не требую немедленного ответа. Подумай… Подумай до завтрашнего вечера… Тебе достаточно будет пройти сюда прямо через булочную.

— А если бы я ответила сейчас? — спросила Леонтина с видимым отвращением.

Лампьё привскочил:

— Тогда должно быть так, как я хочу, — сказал он глухим голосом. И, подтянув свои широкие холщовые штаны, невозмутимо ждал.

Леонтина побледнела. Одно мгновение казалось, что она заговорит; но у нее сдавило горло, и она не в силах была произнести ни звука.

— Ну что же, — спросил Лампьё, — да?..

Он приблизился к ней на шаг… Еще на шаг… Она видела, что он подходит. Он повторил:

— Да?..

Леонтина вдруг заметила, что он обнажен до пояса. Увидела его руки, белый и блестящий торс, плечи и почувствовала стыд, какого она еще никогда в жизни не испытывала — стыд и непреодолимое отвращение… Но было слишком поздно, и когда он прижал ее к себе, она могла только произнести:

— Что еще вы хотите со мной сделать?..

На другой день она проснулась в комнате Лампьё, но не с тем чувством, какого он, может быть, желал бы, а с чувством проститутки, которая мечтает об отдыхе и переносит на каждого мужчину в отдельности отвращение ко всем мужчинам вообще и к своему собственному позору. Леонтина огляделась вокруг. К стыду ее примешивалось глубокое унижение, вонзившееся в нее, как жало. Однако Леонтина могла винить только себя за свое падение, настолько низкое, что ей приходилось теперь подчиняться воле Лампьё. Ей не оставалось ничего другого. Напротив, ей надо было стараться примириться с теми горестными последствиями, которые могла иметь вся эта история в результате ее собственной ошибки. Несчастная девушка сознавала, какая тяжкая доля ее ожидает, и ждала новых и новых бед. В самом деле, она уступила Лампьё из боязни, как бы он не возобновил своих прежних угроз и чтобы у него не явилось желание привести их в исполнение. Как могла бы она противостоять этому? Леонтина вспомнила подвал с его побеленными стенами, молчание, царившее в глубине этого подвала, его спертый воздух… Зачем она туда спустилась? Она не помнила. Ей казалось, что она тогда совершенно не в состоянии была управлять своими действиями, точно не она их совершала. Она сохранила обо всем этом лишь обрывки воспоминаний и только по отрывочным впечатлениям могла вспомнить о своем неотступном желании подойти к форточке, наклониться и позвать Лампьё. Это желание и было причиной всего, что произошло потом: оно захватило Леонтину так властно, что как бы слилось с ней, сделалось частью ее самой и совершенно ее обезволило. Даже теперь, в этой комнате, где все напоминало Леонтине об ее падении, она испытывала ощущение, будто перестала быть собой и приобрела облик того другого существа, каким она теперь стала. К этому чувству примешивалось смутное удивление. И действительно, Леонтина была этим новым существом и испытывала какое-то странное отчаяние и жалость к самой себе.

«Вот оно…» — подумала она.

Рядом с ней Лампьё, подавленный усталостью, храпел, забывшись в тяжелом сне. Ах, если бы Леонтина могла, как он, хоть немного отвлечься от раздирающих ее душу мук! Но она не могла… Как она ни старалась не думать о том, что случилось, она все возвращалась к этим мукам — и снова безуспешно пыталась отделаться от них…