Франсис Карко - Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают

Всякий другой на его месте долго не раздумывал бы: он бы бежал. Лампьё на это не решался. Те же соображения, которые руководили им на другой день после убийства, руководили им и теперь. То были даже не соображения, а, скорее, своего рода трусость, какая-то нерешительность… Он мало понимал это. Но это не меняло дела. К тому же страх, который он испытывал при мысли об аресте, убивал в нем всякую инициативу, внушая мрачную и роковую покорность. Он был во власти этого чувства, оно связывало его, мешало ему действовать. Что он мог сделать? Да у него даже не было охоты бороться с ним, хотя бы для того, чтобы подавить свое беспокойство или попытаться внушить себе надежду на какую-нибудь счастливую случайность, которая отдалит роковой час. Его мучило чувство более сильное, чем чувство самосохранения. Лампьё ему не сопротивлялся. Он пассивно отдавался течению событий и в конце концов находил в этом почти умиротворение, испытывал какое-то странное оцепенение, какое-то сильное и невольное опьянение.

Именно — опьянение… Оно проявлялось в тысяче мелочей, все одних и тех же. И Лампьё казалось, что головокружение, какое вызывало это опьянение, увеличивалось благодаря Леонтине. Лампьё все время мысленно возвращался к ней. Он хотел верить, что она не будет болтать. Хотел себя убедить, что она, несмотря ни на что, останется его пособницей… Не слишком ли многого он от нее требовал?.. Временами ему казалось, что нет; временами он терял эту уверенность и тогда давал себе слово заставить Леонтину высказаться: не держит ли она против него враждебных намерений?

Однако теперь, когда Леонтина наполовину вернула себе свободу, у нее не было никаких побудительных причин ни к тому, чтобы рассказывать кому-либо то, что она знала, ни на то, чтобы сердиться на Лампьё. Она высказала это совершенно откровенно. Но ей было уже мало полусвободы…

— Конечно, — упрекнул ее Лампьё, — теперь, когда становится плохо, ты уходишь…

— Возможно! — сказала она.

Лампьё содрогнулся.

— А если бы я этого не захотел? — произнес он тоном, в котором не слышалось твердости.

Леонтина засмеялась негромким смешком.

— Однако, — продолжал Лампьё, — если я и допущу, чтобы ты не жила со мной, не воображай, что я позволю тебе мной командовать.

Леонтина снова тихо засмеялась.

— Довольно! — зарычал Лампьё. — Ты подражаешь тем женщинам, с которыми водишься. И это тебе удается. — О, — издевалась над ним Леонтина, — женщины, с которыми я вожусь…

Лампьё посмотрел на нее.

— Я знаю, что говорю, — сказал он, — и все прекрасно замечаю. С тех пор, как мы вернулись к Фуассу… Ты станешь отрицать?

Они вышли из бара и громко ссорились на улице по пути к дому. Леонтина замедлила шаг. Ей не хотелось возвращаться. Лампьё внезапно остановился.

— Ступай вперед! — приказал он.

— О! — возразила Леонтина, тоже останавливаясь и принимая насмешливый вид. — Да он, оказывается, сердится!

Лампьё наступал на нее.

— Мое почтение! — сказала тогда Леонтина. И быстро ушла, не сказав больше ни слова и не дав ему опомниться от изумления.

Трудно описать отчаяние, какое переживал Лампьё на другой день после этого странного разрыва. В этой комнате оно еще больше усиливалось тем воспоминанием, какое он сохранил о Леонтине, об их общей муке, о странной близости и о выработавшейся у них в конце концов привычке терзать друг друга. Теперь, когда Лампьё остался один со своим страданием, он страшился, как бы оно его не подавило, не оказалось выше его сил. Что он будет делать? Из какого источника он — такой слабый — почерпнет мужество, которое так необходимо, чтобы довести дело до развязки? Он знал заранее, что игра его проиграна… Пока Леонтина помогала ему переносить эти муки, он не боялся или почти не боялся, что сломится под их бременем. Они не поражали его непосредственно… Но теперь, когда Леонтина его больше не охраняла, Лампьё дрожал при мысли, что его накроют, и с тягостным чувством ждал первых ударов судьбы, которые — он знал это — он примет без сопротивления. Как ни были сильны его страдания, они пока еще не касались его раны. Какие новые несчастья обнажат ее, до каких тайных глубин дойдет его отчаяние? Страх, что испытывал Лампьё при одной мысли об этом, помрачал его рассудок. Все внушало ему одинаковый ужас, и чем больше он об этом думал, тем труднее ему было покориться, тем невыносимее было согласиться, что это — неизбежность.

Вот почему Лампьё жалел об уходе Леонтины. Ее больше не было здесь, возле него, чтобы заставить его забыть об источнике его мучений и дать ему сорвать свои чувства на ней. Он так ясно представил себе свое положение, что его бросило в дрожь. Как мог он раньше в этом сомневаться?.. Он позвал Леонтину… Что сталось бы с ним без нее? Одно сознание того, как велика была поддержка, какую он находил в общении с Леонтиной, обещало ему впереди еще большие страдания. Но… до какого предела дойдут они?.. И хотя он и говорил себе, что роковая минута приближается, — витавшая над ним память о Леонтине еще оберегала его, и он цеплялся за нее, подобно человеку, стоящему перед открытой пропастью, в которую его тянет…

Наконец Лампьё покинули последние силы, и он увидел, что остался один на свете и почувствовал такую душевную боль, какой никогда не представлял себе. Ему показалось, что эта боль нужна для того, чтобы что-то внутри его возродилось к новой жизни. Сначала это его удивило. Похоже было, что все его привычки изменяются, и в нем пробуждаются переживания, о которых он со времени убийства утратил всякое представление. Что означала подобная перемена? К чему она вела? Лампьё не понимал. Он был похож на человека, который благодаря одному какому-нибудь случаю переживает вновь свое прошлое и чувствует при этом смущение и растерянность… Мог ли он не чувствовать себя застигнутым врасплох? Временами у него появлялось желание вернуть старое, вернуться к Леонтине… Но теперь это было уже невозможно. В самом деле, уход Леонтины был непосредственной причиной той перемены, какая произошла в Лампьё, и ему приходилось считаться со всеми последствиями этого. Он покорился необходимости, отдался на волю судьбы и мало-помалу, под влиянием внутреннего просветления, увидел в своем одиночестве такой жестокий и непреклонный смысл, что обвинил себя с суровой искренностью.

Под влиянием этой мысли Лампьё невольно преисполнился жалостью к себе самому. Мысли его стали возвращаться к преступлению. До сих пор, думая о нем, Лампьё не переживал глубоко всего страха, который могло внушить это воспоминание, не проникался всем его ужасом… Теперь он вспомнил, какие побуждения толкнули его на преступление. Да, такое же одиночество, как то, что он переживал сейчас, тяготело над ним. Оно порождало в нем какую-то праздность, презрение к самому себе, отчаяние… Лампьё ничего не забыл. Это время, которое он восстановил теперь в своей памяти, было самым смутным периодом его жизни. Дни тянулись с мучительным однообразием, и долгие ночи, похожие одна на другую, как две капли воды, проходили так же бесполезно. Стоило ли продолжать влачить такую жизнь? Лампьё часто задавал себе этот вопрос. Он не предавался порочным развлечениям. И тосковал… Когда по вечерам он выходил из дому, он говорил себе, что завтра, в этот же час, он будет делать то же, что делает сегодня, и опять пойдет пить вино к Фуассу. Это казалось ему унизительным и оскорбительным. Люди, которых он видел вокруг себя и разговоры которых слушал, не представляли для него никакого интереса. Однако он наблюдал их и смотрел на них, как на забавные игрушки, которые только кажутся живыми, а на самом деле мертвы. И сам он походил на них. Подобно им, он облокачивался о прилавок, курил, приходил, уходил. Разве это была жизнь? Лампьё устал от такой жизни.