Франсис Карко - Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают

Было действительно много шансов за то, что Леонтина скоро придет к одной из этих злачных гостиниц. Лампьё увидел Берту, сопровождавшую туда одного из прохожих. Потом в одной из девушек он узнал Рене… Берта вышла. Почти тотчас же она вернулась с другим мужчиной, и Лампьё отошел немного в сторону, чтобы она его не заметила… В этом квартале, где все заведения открывались только после полуночи, стоявшие почти на всех углах улиц девушки предлагали свои услуги. Лампьё почувствовал горькую унизительность их положения. Он представил себе Леонтину, занимающуюся тем же, что и эти девушки, и его внезапно охватило раздражение против нее, порожденное ревностью. Она стала ему отвратительна.

— П…с…с…т! П…с…с…т! Эй! — окликнула его с противоположного тротуара какая-то женщина.

Лампьё притворился, что не слышит ее. Он вынул из кармана сигарету, зажег ее и, прислонившись спиной к стене, закурил и поник головой. Чего он ожидал от Леонтины? Что хотел ей сказать? Теперь она внушала ему отвращение… Она слишком походила на этих угрюмых проституток, которые, обивая мостовые, предлагали себя первому встречному мужчине без разбора. Ему стало противно, и явилась мысль: не лучше ли уйти отсюда и попытаться справиться одному?

Лампьё порылся в кармане куртки и нащупал деньги. Прикосновение к ассигнациям напомнило ему его преступление и ужасные моменты, пережитые в связи с ним. Лампьё взял себя в руки, к нему вернулась вся его суровость. Потом он подумал о Леонтине — и отдался тысяче воспоминаний… Эти воспоминания имели для Лампьё свое обаяние. Они позволяли ему вообразить возможную жизнь вместе с ней, если бы она согласилась бежать с ним. Разве она ему не предлагала этого? Нельзя было терять время. Деньги, лежавшие у него в кармане, помогут ему. Но необходимо, чтобы Леонтина согласилась его сопровождать. Без нее он ни на что не способен… Он слишком страдал. Он слишком истерзал себя. Пережитый день раздавил его. У него не хватило бы ни мужества, ни сил пережить еще один такой день. Он скорее отказался бы от всего, чем согласился снова испытать ужасы этого страшного дня.

Но Леонтина не показывалась, и Лампьё задавал себе тревожный вопрос: не предвосхитила ли она его мысль и не осуществила ли ее? Он пришел в ужас. Но спохватился и, бросив сигарету и машинально закурив другую, пошел по улице. Там, несколько дальше, был бар. Он заглянул в него, потом пошел дальше, заглядывая во все кабачки, встречавшиеся ему по пути… Так бродил Лампьё по кварталу, останавливаясь у входа в каждый погребок. Он все больше и больше думал о Леонтине и мрачно упрекал себя за то, что сам заставил ее уйти.

Пусть она — такая же, как те презренные, которые бродят здесь по улицам: Лампьё это больше не смущало. Он забыл свое естественное отвращение, не чувствовал больше ни ревности, ни злобы. Что ему до этого позора? Он готов все простить Леонтине, все вынести, ни в чем ее не упрекать, не делать ни малейшего намека. Тем более что он сам был причиной возврата Леонтины к прежней жизни: в этом от чувствовал себя перед ней виноватым — и строго осуждал себя.

В конце концов, возводя на себя тысячи обвинений и как бы намеренно их преувеличивая, Лампьё потерял всякий контроль над собой. Куда он ни направлял шаги, он не находил Леонтины. Ее нигде не было. Сколько ни бродил он, сколько ни останавливался перед гостиницами и барами — к нему подходили другие девушки, но не та, которую он искал. Он молча отстранял их. Эти девушки, которые уже несколько раз с ним встречались, узнавали его и не проявляли настойчивости. Они предоставили ему продолжать его странный обход, не обращая на него ни малейшего внимания. И, видя, как они удаляются, Лампьё говорил себе с бесконечным отчаянием, что никто, никогда не будет уже им интересоваться.

Это привело его в состояние крайней растерянности, и он мучительно ощутил свое полное одиночество. К чему дальнейшее упорство? Лампьё был неспособен более на какое бы то ни было сопротивление. Он бродил по панелям, заходил в пивные, садился, вставал, уходил. Часы пробили полночь. Потом — половину первого. Открылись ночные кабачки… Лампьё не замечал ничего.

…Иногда, впрочем, в погребках, в которые он заходил, Лампьё видел людей, сидящих за столами со своими бокалами. Он не понимал, откуда эти люди. Зачем они смотрят на него, когда он подходит к прилавку и одним духом выпивает стаканчик рому? Он подозревал, что эти люди знают, где Леонтина. Он выпивал второй стаканчик, потом третий… Переходил из одного заведения в другое, сохраняя подспудную уверенность, что все знают, где находится Леонтина, и нарочно не говорят ему об этом. Эта уверенность возрастала, и Лампьё пришел к заключению, что ему придется перенести еще тысячи терзаний, прежде чем он встретит Леонтину. Мысль, что она была всего-навсего публичной женщиной, встала перед ним особенно отчетливо. Лампьё вовсе не скрывал этого от себя. Он не отгонял от себя этой мысли, наоборот — углублял ее с каким-то суровым отчаянием и с бесстыдным наслаждением… В его глазах никакой позор не был достаточно велик. Разве эти люди не сознавали это так же, как он? Лампьё долго всматривался в них. Старался определить: кто они? Это были рабочие рынка, которым Леонтина, как и другие девушки, несомненно, предлагала себя.

Образ своей знакомой рядом с этими мужчинами вызывал у Лампьё чувство жгучего стыда, разрывал ему душу. И он хотел этого стыда, хотел этого страдания, так как видел в них искупление. Ценой их он думал заплатить за право — когда разыщет Леонтину — уехать вместе с нею и начать новую жизнь… Он должен был познать отвращение, позор, стыд… Его трусость сделала это неизбежным, и он мало-помалу привык к этой мысли как к непостижимой необходимости жизни или смерти, от которой нельзя уйти.

Погружаясь все более в это состояние упадка и начиная даже находить в нем мрачное удовлетворение, Лампьё провел всю ночь в погребках рынка. Он жестоко напился. Надежда встретить Леонтину, после того как он перенесет ради нее самые тяжкие испытания, вдохновляла его и, овладевая его разумом, постепенно переходила в уверенность. Итак, Лампьё был убежден, что снова увидит Леонтину. И эта мысль, которой он был обязан опьянению, поддерживала его.

Но какие еще ему придется перенести испытания, прежде чем он встретит эту девушку и уговорит ее бежать с ним? Этого он не знал. Это было дело его совести и какого-то отдаленного правосудия, которое случай мог смягчить или оставить непреклонным. Лампьё отдавал себя в его руки. Он заранее готов был принять свою долю страдания — и рассчитывал, что его покорность ему зачтется.

Таким образом, Леонтина сделалась для Лампьё символом его искупления и освобождения, и он старался тем крепче связать себя с ней, что хотел покинуть свой квартал и сбить полицию со следа. Больше он ничего не желал… И больше, чем когда-либо, надежда, что Леонтина сможет помочь ему в осуществлении его плана, ободряла его и укрепляла в мысли о возможности удачи.