Франсис Карко - Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают

Под его хмурой внешностью скрывалось постоянное беспокойство. Оно овладевало им целиком, оно вырастало в какую-то невыносимую манию, и Лампьё не знал, до каких пределов она дойдет.

Эти переживания привели Лампьё к выводу, который, казалось, был лишен всяких оснований и тем не менее доставил ему некоторое облегчение: он стал считать себя настолько отличным от других, что сам с трудом мог этому верить. Но однажды убедив себя в этом, он скоро увидел, что лучше этого не высказывать вслух. Его самолюбие черпало в этом какое-то суровое удовлетворение. Потом это чувство удовлетворения мало-помалу стало терять свою силу, и к Лампьё вернулось его беспокойство…

С тех пор все в жизни стало казаться ему отвратительным. Несколько недель он испытывал какое-то смутное чувство, мучил себя, сердился на себя за то, что поддается настроению, и ждал случая, который позволил бы ему испытать свою смелость или хотя бы не упасть в собственных глазах. Однако Лампьё всегда страдал недостатком смелости, и он спрашивал себя, какое ему придется перенести испытание, когда однажды утром, в булочной, некая м-м Курт, швейцариха, откровенно пожаловалась, что ей приходится держать при себе, в дни платежей, квартирную плату со всего дома.

С этого дня, как ни старался Лампьё сохранить спокойствие, он потерял всякую власть над собой. Он перестал спать. В течение всего дня до самого вечера его можно было встретить в каком-нибудь баре. Он пил, бросая наглые взгляды на своих соседей. Едва не дошел до запоя. Все его движения, манеры бросались в глаза, обращали на себя внимание. Они выдавали странное возбуждение. Но Лампьё этого не замечал или, может быть, не желал замечать. Он не владел собой. Он думал об этой женщине и говорил себе, что настал, наконец, час принять решение, и чувствовал себя готовым. Для него это было залогом нежданного успеха, в то время, когда он уже перестал надеяться, чем-то вроде избавления. Он становился смелее. Честолюбие опьяняло его не менее чем выпитое им вино, и он уже не сомневался, что рано или поздно приведет в исполнение свой замысел.

Лампьё использовал время, остававшееся между октябрьским платежом и январским. Он обдумывал свой план и готовился к его осуществлению. По утрам, выходя из булочной, Лампьё иногда, вместо того чтобы сразу возвратиться домой, направлялся в противоположную сторону улицы и мимоходом окидывал взглядом длинный проход, через который он предполагал проскользнуть.

Швейцарская находилась в глубине, направо. Ее окно выходило во двор. Однажды вечером, когда швейцарихи не было дома, Лампьё осмотрел этот двор и убедился, что он не имел выхода. Но окна всех этажей выходили на него, как и окно швейцарской. Лампьё подумал, что через это окно можно заглянуть вовнутрь. Он подошел, долго смотрел и ушел успокоенный, увидев, что вдоль стены спускается занавеска, которую, конечно, задергивают на ночь.

В последних числах декабря Лампьё был готов. Он хорошо обдумал свой план. Он знал имя жильца, которое после полуночи назовет швейцарихе, чтобы не вызвать у нее подозрения… Но здесь дело осложнялось.

Действительно, для того, чтобы проникнуть в швейцарскую, недостаточно было иметь ключ от нее. Надо было ловким движением вытолкнуть задвижку, которая, несомненно, будет задвинута на ночь, и действовать быстро, заглушая всякий звук. Уже одна эта задвижка представляла собой существенное затруднение. Лампьё устранил его: в день убийства, перед вечером, он проник в швейцарскую, отвинтил гайку задвижки и приладил ее таким образом, что она откидывалась легко. Сделав это, он вернулся домой, взял перчатки, костюм, ботинки; увязал их в пакет и отправился на работу. Он был спокоен. На башмаках и на костюме, который он, надев, еще раз тщательно вычистил, не было ни крупинки муки. Сам он перед этим чисто вымылся. Он вышел, когда часы пробили четверть двенадцатого… И только возвратившись домой, понял отчетливо, как велик был риск, которому он подвергал себя, сколько со всех сторон угрожает ему опасностей, которых отныне придется избегать.

— Старуха!.. — вскричал он, привскочив.

Сидя, одетый, на своей постели, Лампьё грезил наяву. Он видел злосчастную женщину, на которую кинулся с остервенением. Ему казалось, что он слышит ее придушенный крик. Между пальцами, которыми он сдавил ей горло, он ощущал трепетание вздувшейся шеи. Это наполнило его отвращением. Он медленно разжал пальцы…

…Как ни старался он отогнать от себя галлюцинацию, вызванную ужасным воспоминанием, — он продолжал видеть, как тело его жертвы тяжело падает на простыню…

Лампьё не смог бы сказать, где он в данный момент находится. В ужасе он поднялся с постели, но кошмарное видение поднялось вместе с ним и неотступно стояло перед его глазами… Наконец он пришел в себя. Чего ради он бегает по комнате, как зверь по клетке? Слава Богу, он еще на свободе! Мысль, что он может располагать собой, немного ободрила его. Эта мысль показалась ему забавной… Но был ли он действительно свободен, если образ убитой старухи не оставлял его в покое, и он не в силах был устранить его? Он хотел бы не испытывать этих сомнений… Но призрак вставал перед ним, шел за ним по пятам, травил его. Что бы он ни делал, образ старухи не исчезал, и как ни старался Лампьё прогнать его — призрак владел им и терзал непрестанно, не давая опомниться.

В конце концов Лампьё перестал сопротивляться этому преследованию и попытался к нему привыкнуть. Он сразу как-то изменился. Сгорбился. Лицо его перекосилось. Дрожь пронизывала его насквозь.

Он так глубоко погрузился в свое страдание, что потерял всякие иные чувства, кроме раздирающей душу боли и отвращения к себе. Это отвращение не имело границ. Оно вновь вызывало в его памяти узкую, смятую постель, тело, распростертое на ней в трагической неподвижности смерти… Затем присутствие смерти стало еще ощутимее. Тело приобрело такую тяжесть, что образовало углубление в постели. Лампьё мерещилось, будто и сам он проваливается в это углубление, он ощущал прикосновение холодного тела — и отбивался от него. Напрасно! Чем больше он делал усилий, тем явственнее ему представлялось, как его затягивает яма в постели… Уныние и смятение терзали Лампьё. Он издавал тысячи жалобных и бесполезных восклицаний. Он повторял:

— Зачем? Зачем?..

Никто не отвечал на его безысходный вопрос. Он сам еще не смог бы ответить. Ему казалось, что его засасывает отвратительное болото, что он погружается в яму, наполненную зловонными нечистотами, — и он испытывал безумный ужас. Он задыхался. У него больше не было ни сил, ни надежды. Он был покинут всеми, и, одинокий, испытывая эти невыразимые муки, сознавал свое полное бессилие.