Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

— Я не стану рассказывать, кем я была, — продолжала между тем она, — но буду счастлива знать, что для вас важнее, кто я сейчас. Я не стану рассказывать вам о прошлом: изменить все равно ничего нельзя, скажу только, что нет в свете женщины, известной строгостью своих нравов, что могла бы неодобрительно отозваться о моей нынешней жизни, поняв и приняв раз и навсегда мое положение. Ах, — продолжала она, — поверьте, не я сделала себя такой, какая я есть.

Она подавила вздох, и у нее хватило сил оторвать глаза от картины и взглянуть на молодого человека: он слушал ее затаив дыхание от восторга, с трепещущим от волнения сердцем.

— Теперь, Морис, — снова заговорила она, — вы знаете обо мне все, что вам следует знать, вам известно все, что должно быть известно; будьте великодушны и, я бы даже сказала, справедливы: пожалейте меня. Постарайтесь понять, сколько мужества требуется, чтобы выносить мое столь легкомысленное на первый взгляд существование. Да, я прекрасно знаю, вы встретили меня в обществе юных безумцев, ваших друзей. Но это одно из неизбежных последствий того самого прошлого, которое я проклинаю, поскольку не могу избавиться от его ига: стоит только раз оступиться, и — другая бы сказала, что из-за предрассудков света, а я скажу, что из-за общественных законов, — любое похвальное действие потребует определенных усилий, простейший из добродетельных поступков вызовет ответную реакцию. Чтобы хоть наполовину жить согласно своим вкусам, я должна принести в жертву вторую половину жизни. Вы встретили меня средь шумного веселья. А я предпочла бы, особенно в тот вечер, одиночество и тишину, потому что в тот вечер мне было до смерти грустно. Хотя на этот раз мне не на что жаловаться, да, я уступила настойчивым просьбам, но встретила вас и сегодня вижу вас вновь, ощущаю вас рядом с собой. О, я сразу заметила, что вы не разделяли веселья ваших друзей, а я, я радовалась вашей печали: мне показалось, что в этой печали таилось немного ревности. Как мне хотелось сказать вам: "Не бойтесь, Морис, ни один из этих мужчин не был моим любовником", потому что, повторяю, меня влекло к вам какое-то предчувствие: я вздрагивала каждый раз, ощутив на себе ваш взгляд; стоило вам заговорить, и я ловила каждое ваше слово; наконец, я испытывала смутную потребность любить, подсознательно искала какого-то убежища, мечтала о полном отрешении от собственной гордыни. Что поделаешь! Покой я могу обрести лишь в самоотверженности, а счастье — только в любви; любить — значит искупить свои ошибки. Вы меня понимаете? О Морис, Морис, скажите, что вы меня понимаете!

Слова эти сопровождались взглядом, затуманенным слезами.

— Да, да, — отвечал Морис не столько губами, сколько легким движением головы, словно опасаясь, что любое произнесенное вслух слово может нарушить мелодию голоса Фернанды, словно не желая отвлекаться от этого грустного взора: в нем, как в зеркале, отражался смысл всего, что он сейчас услышал.

— Спасибо, — продолжала Фернанда, — спасибо: я чувствовала бы себя несчастной, если бы тягостная сторона моего существования не тронула бы вас. Так вот, я говорила вам, Морис, что жила я по всем правилам, и это сущая правда; время, которое мне удавалось вырвать у шумного веселья, я посвящала познанию, работе, размышлениям. И потому в вихре жизни, порой увлекающем меня, я всегда сохраняю ясность разума; только страсти могли бы внести смятение в мою душу, нарушить мой покой, заставить меня выйти за пределы очерченного мной для себя замкнутого круга; но пока я не встретила вас, я говорила себе, что никогда не полюблю, и искренне верила в это, Морис, ибо здесь, в моем доме, я нахожусь под надежной защитой своих привычек. Каждое место здесь предназначено для какой-нибудь работы, и если я не натворила еще больших безумств, то этим я обязана работе. Работа — это мой ангел-хранитель, я в этом убеждена. Живопись, музыка, серьезное чтение — так проходит мой день, и скука не закрадывается ко мне в душу; время от времени кто-нибудь из друзей, кому я отваживаюсь сказать о своем страдании и кто не смеется над моей печалью, приходит побеседовать со мной. Как сладостно предаваться беседе, когда твои чувства находят отклик, когда мысль невольно возносится на такие высоты, куда разум не решается следовать за ней, где у нее словно вырастают могучие крылья и она с легкостью преодолевает все расстояния, соединяет непримиримые противоположности и, следуя детской присказке "Если бы я был королем!", возводит волшебные дворцы: поэтические грезы поддерживают душу средь нашей безжалостной действительности.

Если бы Морис был свободен и сердцем и разумом и мог бы поразмыслить над серьезным и глубоким смыслом этих признаний, его несомненно поразило бы то обстоятельство, что так рассуждает куртизанка; но в приливе рождающейся страсти он уже был не властен что-либо по достоинству оценить или отвергнуть в той, которая эту страсть внушала; очарование было столь неотразимо, а притягательная сила столь велика, что, полностью поглощенный настоящим, он уже ни о чем не помнил и не строил надежд, словно вся его жизнь, прошлое и настоящее, сосредоточились во взгляде или жесте Фернанды.

Прервав свою работу, она, улыбаясь, спросила с детским простодушием:

— Вы поняли меня?

— О да! — отвечал Морис. — И мне кажется, что все сказанное вами отражает мои собственные мысли. Фернанда, вы говорите, что любите меня. Так вот, я тоже вас люблю, люблю всеми силами души!

— Боже мой! Если это правда, — воскликнула Фернанда, сложив руки, — если это правда, я так счастлива! Ибо только сегодня я начинаю понимать, как, должно быть, ужасно любить одной, жить одной, все время одной чего-то желать, чего-то ждать. Если бы вы не полюбили меня, Морис, отныне я осталась бы в жизни одна. Но тогда скоро бы все и решилось, потому что, видя вас здесь, в моем доме, рядом со мной, слушая слова, которые вы мне сейчас сказали, я ощутила в своей душе такую сладостную надежду, что умерла бы, утратив ее.

— Да разве от меня зависит теперь любить или не любить вас? — воскликнул Морис. — Меня влечет к вам неодолимое чувство, и, если я даже захочу этого, могу ли я разлучиться с вами?

— То, что вы говорите, Морис, сказали бы вы другой женщине? — с жаром спросила Фернанда. — Это правда то, что вы говорите?

— О, даю вам слово и клянусь честью, — ответил Морис, приложив руку к груди.

Фернанда встала.

— Эта минута заставляет меня забыть о многих горестях, — сказала она. — Морис, вы мой спаситель, — и, переведя взгляд на картину, добавила: — Посмотрите, как согласны мои чувства с моею мыслью; вот уже месяц я никак не могла взяться за изображение головы Спасителя, а сейчас всего за десять минут закончила ее.