Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

Морис взглянул на картину и с удивлением увидел, что печальный, грустный лик Иисуса был его собственным портретом.

— Вы узнаете себя? — спросила Фернанда. — Вам понятны и моя мысль и мои чаяния? Господь Бог дарует прощение грешной женщине вашими устами и вашим взором. Вы не отречетесь от Божьего слова? А если мне когда-нибудь придет в голову нарушить святую клятву не предавать вас, чтобы укрепить свою душу, мне довольно будет помолиться перед этой картиной: она говорит о милосердии Небес. (Она положила на стул палитру и кисть.) Я больше не прикоснусь к этому полотну, — сказала она, — иначе что-нибудь испорчу. То, что я делаю в порыве чувств, всегда отражает величие и правду. Покинем мастерскую, Морис, перейдем в гостиную; я хочу раскрыться вам полностью, хочу, чтобы вы любили меня.

Она протянула Морису руку, он предложил ей свою, и, опершись на молодого человека, глядя на него с ласковой, грустной улыбкой, приспосабливая свой шаг к его шагам, она направилась к фортепьяно.

— Я уже говорила вам, Морис, — продолжала сирена, — каждое место здесь предназначено для какого-нибудь занятия; когда я устаю от живописи, меня развлекает музыка. Ты любишь музыку, Морис?

— И ты еще спрашиваешь, Фернанда?

— Тем лучше, я ее обожаю. Это живое, мгновенное выражение душевных впечатлений. В одиночестве, страдаю я или весела, моя боль или моя радость носят слишком личный характер, чтобы поделиться ими с какой-нибудь подругой: она только посмеется надо мной; но вот я сажусь за фортепьяно, и мои пальцы открывают ему глубочайшие тайны моего сердца. Тут мои чувства не могут остаться непонятными. Верное, мелодичное эхо, оно точно повторяет мою мысль во всей ее полноте. Проведя за этим инструментом четверть часа, я уже чувствую облегчение. Фортепьяно, Морис, это мой лучший друг.

И тут, пробежав пальцами по клавишам, словно освобождая самую суть мелодии от облачной пелены мыслей, она запела арию Ромео "Ombra adorata" [16] "Обожаемая тень" (ит.). и предшествующий ей речитатив с такими верными, захватывающими интонациями, что Дюпре и Малибран могли бы позавидовать ей.

Морис слушал с благоговейным восторгом; казалось, все струны его души, отозвавшись на этот чистый, звучный голос, запели под пальцами Фернанды. Поэтому, когда она кончила арию, он и не подумал высказывать ей банальную похвалу.

— Фернанда, — промолвил Морис, — позвольте мне поцеловать ваш голос.

Тут Фернанда, откинувшись на спинку стула, исторгла самые нежные звуки только что прозвучавшей арии, а Морис, приблизив свое лицо к ее лицу, вдохнул гармоничное дуновение, слетевшее с ее губ.

— До чего же вы сейчас красивы! — сказал Морис. — И как волнение вашей души отражается у вас на лице!

— А разве может не волновать такая музыка? — воскликнула Фернанда. — Скажите, разве вы не чувствуете, как она проникает в самое сердце?

— Да, но я в первый раз слышу, чтобы ее так исполняли. Где вы провели свою юность, Фернанда, и кто дал вам такое восхитительное образование? Ни одна светская женщина из тех, с кем мне доводилось встречаться, не может сравниться с вами.

Дымка печали омрачила лицо молодой женщины.

— Несчастье и уединение, — сказала она, — вот два моих великих учителя; однако я просила вас, Морис, никогда не говорить со мной о прошлом. Не будем омрачать этот день, самый счастливый день моей жизни, я хочу сохранить его в своей памяти безоблачно-чистым. А теперь, Морис, следуйте за мной, — продолжала Фернанда с выражением бесконечной любви, — я хочу еще кое-что показать вам.

— Еще один сюрприз? — спросил Морис.

— Да, — с улыбкой ответила молодая женщина.

И покраснев, словно стыдливая юная девушка, она устремилась в угол гостиной, нажала невидимую пружину, и тут же отворилась какая-то дверь.

Эта дверь вела в восхитительный будуар, затянутый белым муслином; белые шторы ниспадали с окна, белые занавески скрывали кровать; эта комната дышала девственным покоем, ласкавшим глаз и дававшим отдохновение мысли.

— О! — воскликнул Морис, пожирая Фернанду своими прекрасными черными глазами. — О Фернанда, куда вы меня ведете?

— Туда, куда ни один мужчина никогда не ступал, Морис. Я велела сделать этот будуар для того единственного, кого полюблю. Входи, Морис.

Морис переступил порог белой кельи, и дверь за ними закрылась.

До того как между Фернандой и Морисом установились близкие отношения, никто из них понятия не имел об истинной жизни сердца, которая одна дает страстям и силу и продолжительность; но при первом же соприкосновении с такой жизнью, неведомой ему дотоле, у Мориса сразу развеялись иллюзии относительно его супружества. Клотильда была миловидной, пожалуй даже красивой, возможно красивее Фернанды, но красота эта была холодной, ее не могли оживить ни проблеск восторга, ни слезы жалости. Морис был счастлив с Клотильдой, но счастье его было спокойным, пресным, однообразным: то было скорее отсутствие страдания, нежели присутствие радости. Улыбка Клотильды была обворожительна, но всегда одна и та же и утром, и вечером, с нею она провожала Мориса и с нею встречала. Наконец, Клотильда была похожа на великолепный искусственный цветок, один из тех, что можно видеть в мастерских Баттона или Наттье: они всегда свежи, всегда красивы, но в их вечной свежести, в их бесконечной красоте есть что-то неодушевленное, что свидетельствует об отсутствии жизни.

Морис женился на Клотильде, когда ей было шестнадцать лет. "Это ребенок", — говорил он себе. Прошло три года, и Клотильда стала женщиной, но ничего, кроме холодной красоты, ей это не прибавило. И потому Морис всегда любил Клотильду так, как обычно любят сестру.

Вот этот счастливый покой и приобрел в глазах Мориса видимость счастья. Соблюдение приличий в отношении молодой жены было, по мнению людей светских, проявлением уважения к ней. Покой и тщеславие поддерживали то состояние, которое представляет собой нечто среднее между скукой и блаженством. Но стоило Морису встретить Фернанду, то есть женщину, соответствующую его склонностям, с сердцем, близким его сердцу, с душой, созвучной его душе, и его уже не волновало, на какой ступени общества он ее нашел. Заключив Фернанду в объятия, он поднял ее на недосягаемую высоту своей любви. И тогда волнения, таинства, восторги нового существования затронули молчавшие до той поры струны его уснувшей души, найдя отклик в неведомых глубинах его пылкой и поэтической натуры. Все остальное исчезло, кануло в прошлое, ибо прошлое лишено было волнений, — так тот, кто пересек море, забывает дни безмятежного спокойствия, сохранив в памяти один-единственный день бури. Теперь все его блаженство заключалось во взглядах Фернанды: роскошь в его глазах уже не имела цены, если не была выражением ее утонченного вкуса, придававшего цену любой вещи; произведения искусства ничего не говорили ему, если их не одушевляли ее чувства, и, наконец, сама жизнь, столь наполненная теперь, становилась для него невыносимой, если в данную минуту он не посвящал ее Фернанде.