Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

— Вы подумали, сударь, — сказала она, остановив на Морисе пронизывающий взгляд, но ни голосом, ни выражением лица не выдав своего волнения, — вы подумали, не так ли, что достаточно явиться ко мне, чтобы вас сразу приняли?

— Извините меня, сударыня, — пробормотал Морис, — но в Шантийи я имел честь передать вам визитную карточку, и вот уже два дня упрекаю себя в душе за то, что не настоял на встрече с вами…

— О, никаких извинений, сударь, — возразила Фернанда, — я не имею права ни удивляться, ни оскорбляться. Вы видели меня всего один раз, вы меня не знаете, а репутация, что мне создали — безусловно, по моей вине, ибо свет, как вам известно, непогрешим, — подвигла вас на этот поступок; будьте искренни, сударь.

При этих словах голос Фернанды упал, в нем уже звучали не те высокие ноты, с каких она начала, в нем слышались нежность и грусть. Морису показалось даже, что он заметил слезу, сверкнувшую в ее глазах.

— Сударыня, — отвечал Морис, взволнованный не меньше, чем она, — надеюсь, вы простите мою искренность, ибо у нее есть оправдание. Впечатление, какое вы произвели на меня в тот вечер, когда я имел честь познакомиться с вами, было столь глубоко, что с тех пор я горел одним желанием: увидеть вас вновь. Если это желание, приведенное в исполнение при первой же возможности, вы считаете неприличием, вините мое сердце, сударыня, но не разум; только не наказывайте меня слишком сурово; малейшие сердечные раны могут оказаться смертельными, вы это знаете.

Улыбнувшись, Фернанда опустилась на широкий диван, знаком пригласив Мориса сесть; Морис протянул руку к креслу, но Фернанда указала ему место рядом с собой.

— Спасибо, сударь, — сказал она ему, — спасибо, если вы говорите правду, и я тоже буду с вами откровенна, — подняв голову, добавила она с выражением очаровательного простодушия, — потому что если мне когда-нибудь хотелось кому-то понравиться, так это вам.

— Великий Боже! — воскликнул Морис, побледнев. — Сударыня, вы действительно говорите то, что думаете?

— Выслушайте меня, сударь, — продолжала Фернанда, жестом, исполненным грации и выразительности, принуждая молодого человека к молчанию, — выслушайте меня.

Морис сложил руки, изображая тем самым ожидание, боязливое и в то же время страстное: оно не могло обмануть.

— Если среди тысячи подробностей, о которых вам не преминули обо мне поведать, — продолжала Фернанда, — вам не сказали, что мое состояние обеспечивает мне сегодня независимость, я должна прежде всего поставить вас об этом в известность; затем, если вам сказали, что я не являюсь полной хозяйкой ни своему сердцу, ни своей персоне, вам солгали, и эту ложь я хочу исправить: я независима во всех отношениях, сударь, поэтому от того человека, кого я полюблю, мне не надо ничего, кроме его любви, если я смогу пробудить ее; при этом условии и с этой клятвой я согласна на все. Счастье за счастье. И знайте, я люблю вас.

При этих словах голос Фернанды дрогнул, и ее дрожащая рука, протянутая Морису, не дождавшись поддержки молодого человека, упала ей на колени.

Другой тотчас бросился бы к ногам Фернанды, тысячу раз поцеловал бы эту руку, стократно повторенными клятвами попытался бы убедить молодую женщину, а Морис встал.

— Выслушайте и вы меня, сударыня, — сказал он. — Клянусь честью дворянина, я люблю вас, как никогда никого не любил, мало того, мне кажется, кроме вас, я вообще никого никогда не любил. А теперь забудьте о моих ста тысячах ливров ренты, как забываю о них я, и относитесь ко мне так, словно, кроме своей жизни, я ничего не могу вам предложить; располагайте ею по своему усмотрению.

Затем, став перед Фернандой на колени, он спросил:

— Верите ли вы моему слову? Верите ли вы в мою любовь?

— О да! — воскликнула Фернанда, обвив его шею руками. — О да, ведь вы же не Фабьен.

И губы молодых людей, подобно устам Элоизы и Сен-Пре, слились в сладостном и долгом поцелуе, и, так как Морис становился все более настойчив, она сказала:

— Послушайте, Морис, я нарушила все приличия, я первая сказала, что люблю вас, первая протянула вам свои губы. Предоставьте мне инициативу и во всем остальном.

Морис встал и посмотрел на Фернанду с невыразимой любовью.

— Вы моя королева, моя душа, моя жизнь, — сказал он, — приказывайте, я повинуюсь.

— Пойдемте, — позвала его Фернанда.

И, легко опершись на руку Мориса, она вошла вместе с ним в свою мастерскую, села перед мольбертом, на котором стояла начатая картина.

— А теперь, — сказала Фернанда, берясь за кисти, — давайте побеседуем, прежде всего надо узнать друг друга. Я Фернанда, бедная разбогатевшая девушка; меня люди вежливые называют "госпожа" ради собственного спокойствия, но свет для меня под запретом, я изгнана из общества бесповоротно. Словом, я куртизанка.

— Фернанда, — сказал Морис со сжавшимся сердцем, — не говорите так, умоляю вас.

— Напротив, друг мой, — отвечала молодая женщина изменившимся голосом, хотя рука ее тем временем добавляла к начатой картине мазки поразительной верности, — напротив, мне следует приучить вас к тому, что вам скажут обо мне. Я знаю, меня не щадят, но разве я могу жаловаться? У меня нет на это права.

Морис понял, что работа, какой занялась Фернанда в этот час, была всего лишь удобным предлогом, чтобы избежать необходимости смотреть друг другу в глаза: так ей было легче — и это вполне понятно — говорить, делать признания, на что вынуждала ее порядочность. Такое поведение, безусловно, свидетельствовало о ее искренности: никогда кокетство падшей женщины не толкнуло бы ее на подобную хитрость.

Картина, которую Фернанда писала с картона, — казалось, он был сделан Овербеком, — была одним из тех шедевров выразительности, что оставили нам художники-идеалисты, чей дух почти полностью исчез с полотен с той поры, как Рафаэль перешел к третьей своей манере. Иисус стоял посреди своих учеников, а у его ног плакала женщина. Была ли это женщина, уличенная в прелюбодеянии? Или кающаяся Магдалина? Впрочем, это не имело значения. То была молодая, красивая грешница, и сын Божий ее прощал.

В этой работе, можно сказать, почти оконченной, Фернанда пока еще не касалась божественной головы; мало того, голова эта отсутствовала и на эскизе, точно так же как отсутствовала на картине; что же остановило художницу? Быть может, она с благоговейный трепетом усомнилась в своем таланте? Вполне возможно; но как это странно: под воздействием новых, неведомых чувств, испытываемых ею в присутствии Мориса, она, продолжая разговаривать с ним и воодушевляясь его словами, не опасаясь, что молодой человек, чей горящий взор следил за ее кистью, может отвлечь ее, принялась за выполнение этой трудной задачи, к какой сам Леонардо, великий и нежный Леонардо не решался подступиться три года.