Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

О своей семье я знаю лишь от женщин, ухаживавших за мной в детстве, по их туманным, расплывчатым рассказам о моем отце и матери, и чем дальше в прошлое уходят эти рассказы, тем благоговейнее и подлиннее они звучат. Начиная с революционного эшафота, на котором погиб мой дед, вплоть до независимости Бретани, когда отличились мои предки, слава старинного замка Морман сияет сквозь туман легенд и преданий, и я помню, как меня убаюкивали поэтическими историями, похожими на волшебные сказки. Поместье и в самом деле знавало героические времена, и долгими вечерами в бедных хижинах распевали песни о блистательных подвигах сиров де Морманов, прославленных поэтами. Простые и честные сердца бретонских крестьян умеют хранить признательность, и в то время как новоявленные горожане всегда отрекаются от прошлого, они, надеясь получить доступ в будущее, это традиционное прошлое делают своей второй религией.

Я представляю вам мое прошлое таким, каким оно сохранилось в моей памяти.

Из всей семьи в девяносто третьем году в живых остался один мой отец, кого наверняка хранила его молодость; отцу приходилось жить в безвестности, подчиняясь тогдашнему правительству. Бретань была замирена, и он взялся за оружие, чтобы служить Франции; когда же принцы династии Бурбонов возродили в 1814 году надежду древних родов, полковник Морман, к тому времени уже ветеран старой армии, хотя ему едва минуло тридцать лет, снова получив вместе со старинными гербами свой титул маркиза, был удостоен при дворе самого лестного приема.

Возвращение Бурбонов и этот нежданный прием, обещавший отцу скорое продвижение, а следовательно, блестящее будущее, не заставили его забыть обещание, данное им перед началом кампании 1814 года. Попросив отпуск, он вернулся в Бретань и отыскал благородную, но бедную девушку, у которой год назад просил руки. На несколько дней старый замок оживили свадебные празднества. Военная слава Империи добавила блеска памятникам древней монархии; сердце феодала преисполнилось гордости от наград, дарованных ему поэтичным национальным узурпатором. Все предрекало молодым супругам будущее, не менее богатое, чем прошлое, трудно было даже представить, какое пожелание счастья не превзошла бы реальная действительность.

Отец привез свою жену ко двору. Ей устроили чудесный прием, супруга дофина взяла ее к себе в свиту, а мой отец вернулся в полк: его обещали сделать генерал-лейтенантом.

И вот однажды по всей Франции разнеслась весть о высадке Наполеона в заливе Жуан. Мой отец тотчас явился в Париж и отдал себя в полное распоряжение короля. Все знают, как вся страна поднялась против нескольких преданных, верных слуг. Шестнадцатого марта мой отец отправил маркизу в Бретань, а девятнадцатого марта уехал сам, сопровождая короля.

Три месяца спустя мой отец вернулся во Францию, но моя мать к тому времени умерла при родах, и он нашел лишь ее могилу да мою колыбель.

— Увы! — прервала ее Клотильда. — У нас одинаково печальная судьба. Я, как и вы, сирота, как вы, примерно в то же время и при сходных обстоятельствах я потеряла мать.

— Да, но ваши несчастья на том и кончаются, сударыня, — продолжала Фернанда, прервав в свою очередь Клотильду. — Богатство и усердные заботы семьи о сироте искупили их. В этом вся разница между вами и мной, к счастью для вас.

Горе заставило вскоре моего отца уехать из дома, омраченного смертью. А я осталась там как залог надежды; отец вернулся в Париж, в поисках утешения в большом городе, в суете политической жизни, в борьбе за милость. Сохранив прекрасные воспоминания об армии, мой отец, тогда еще молодой, воспользовался всеми преимуществами, которые даровало время отпрыскам старинных родов, что прославились недавней победой, омолодившей старые имена. Война кончилась, воин стал придворным, сыграв свою роль в истории Реставрации; он представлял своего короля при иностранных дворах: не имея возможности прибегать к отваге, боролся тонкостью ума, завоевал себе определенную репутацию в дипломатии, как некогда на поле брани; а я, несчастный ребенок, о чьем существовании знал и время от времени вспоминал он один, я лишь изредка могла видеть его и надеяться на какую-то ласку. И все это так торопливо, наспех, что я едва помню о его наездах в первые годы моей жизни. Но это вовсе не упрек: чаще он приезжать не мог. Безусловно, он страдал от этого больше меня, ибо я еще не знала, что такое страдание; однако он надеялся, что святые и благочестивые традиции Бретани оградят мое детство и сохранят меня такой, какой он хотел, чтобы я осталась, до той поры, когда придет время приобщить меня к светскому воспитанию. Старая почтенная дама, которой он осмотрительно доверил меня, была монахиней, которую революция изгнала из монастыря, где ей надлежало провести всю жизнь. Начальное воспитание, такое же, как у нее самой, было единственным, на что я могла рассчитывать; однако ее искреннее благочестие, прямодушие, добросердечие должны были предрасположить мой юный ум впитать в себя позже все несметные богатства образования и заранее уберечь меня от сопутствующих этому опасностей.

Но вот однажды утром сестра Урсула — так звали монахиню — вошла в мою комнату со слезами.

"О, моя бедная девочка! — сказала она. — Нам придется расстаться".

Помню, я плакала, хотя не понимала, что значит расстаться, а лишь потому, что видела, как плачет она. Это были первые слезы, что я помню.

Меня одели, чтобы идти в церковь: это был день поминовения усопших. Небо было серым и мрачным, воздух — сырым и холодным; раздавались неторопливые удары церковного колокола, и все жители деревни, одетые в траур, направлялись на кладбище. Сестра Урсула отвела меня туда вместе с другими. Когда мы пришли на могилу моей матери, она велела мне встать на колени и попрощаться. Я повиновалась, прочитала молитву, потом коснулась губами камня, поцеловав его.

У меня теперь не оставалось даже этого камня, чтобы он наставлял меня. Старинное поместье отошло в чужие руки, точно так же как и я сама. Мой отец вынужден был продать наследие своих отцов: замок Морман больше не принадлежал маркизу де Морману.

Добрые селяне, узнав о моем отъезде, глядели на бедную сироту опечаленным взором, выражая свое сожаление и желая мне счастья, а я ощущала невольное волнение, чувствуя, что меня все жалеют. Мысль о разлуке с материнским домом тревожила меня, подобно предчувствию смутного, неведомого бедствия. В последний раз я жадно смотрела по сторонам, словно навсегда хотела запечатлеть великолепную картину, открывавшуюся моим глазам: резной крест на кладбище, устремленную к небу крышу замка и прекрасные деревья, высоко вздымавшие свои оголенные ветви. В первый раз эти деревья внушили моему юному воображению что-то вроде почтительного страха — он надолго останется в памяти и даже через пятнадцать лет я ощущаю все так же остро, как в тот день, когда увидела их, связав с ними первые сожаления своей души, — они словно стали символом перехода от безоблачной, чистой жизни без слез к уготованной мне ужасной судьбе.