Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

Я вернулась с кладбища в замок. И на всем протяжении моего пути маленькие деревенские девочки, с которыми мне разрешалось играть, выходили мне навстречу, делая реверанс и желая доброго пути. Сестра Урсула велела мне целовать их, и я их целовала.

Во дворе замка меня ждал экипаж; так как я ничего еще не ела, меня привели в столовую, где был накрыт завтрак. Там я увидела новое лицо, то была предназначавшаяся мне гувернантка: ей надлежало сменить сестру Урсулу.

Я мало ела и много плакала; закончив завтрак, я в последний раз всех поцеловала и села в экипаж. Вся деревня собралась, чтобы проводить меня. В ту минуту, когда кучер хлестнул лошадей, все мои маленькие подружки бросили мне свои букеты. Странное предзнаменование: букеты эти были сделаны из одних только веток кипариса, собранных на кладбище, ибо цветов в эту пору уже не было.

Девочка, которую маркиз де Морман заключил в свои объятия, когда она вышла в Париже из почтовой кареты, должно быть, отвечала в какой-то мере его надеждам. Я была простодушна, но не глупа, быстро все схватывала, однако, получая новые впечатления, не отдавалась им безрассудно: от своих собственных представлений я шла к подсказанным мне, основываясь на логике ощущений, под руководством разума, а его еще не успели извратить. Наконец, я была скорее больше взволнована, чем удивлена разницей привычек, обычаев, вещей. Я, можно сказать, раскрывалась навстречу жизни, как цветок раскрывается на солнце под воздействием естественного роста.

И все-таки сколько контрастов!

В старом феодальном замке, где мы благодаря своему положению были поставлены над всеми, где некогда сеньору было дозволено вершить высокий и низкий суд, зачастую пространство давало представление о могуществе. Снаружи все было большим: замок, парк, леса, поля, равнины, вересковые пустоши; внутри все было мощным, и дерево казалось несокрушимым, как железо: резные балки огромных залов, панели стен, витые колонны, мебель с фантастическими фигурами внушали своим видом уважение к тому, кто всем этим владел. Там неравенство было четко обозначено, как в средние века: слуги с длинными волосами, служанки в чепцах серого полотна, казалось, смиренно признавали свое положение, впрочем ничуть не унижавшее их, ибо они унаследовали его от отцов. Поэтому слово господина всегда было ласково и добродушно: он понимал, что никакого сопротивления преодолевать не надо: Там в приказании не было высокомерия, а в послушании не было раболепия; по воскресеньям хозяева и слуги, преклонив колена в церкви, становились на час равными перед Богом, соединяя души в едином порыве, испрашивая у единственного подлинного господина благочестивыми воскресными молитвами насущный хлеб и прощение обид. Дальше — обильная и сытная жизнь для всех, хлева, полные скотины, звонкоголосый птичий двор, бессчетное число лошадей и всюду удобренная земля, цветы, плоды, воздух, небесная синь; зимой вокруг большого горящего очага прядут лен для домашних нужд; песни, сказки, истории, поэзия людей; летом — собрание под сенью листвы, вечерний ветерок, пение птиц, дыхание далекого океана, поэзия Господа Бога.

Вот в каком месте прошли первые шесть лет моего детства.

В Париже, в семиэтажном доме на улице Тэбу, где жило много чужих людей, мой отец среди всех прочих занимал третий этаж; окна его с одной стороны выходили на улицу, а с другой — во двор. В узкой прихожей находились два лакея в богатых ливреях. Гостиная, где могло уместиться никак не больше двадцати человек, и еще две комнаты составляли общую площадь этого жилища, жалкого по своим размерам, но богато убранного золотом, шелками, зеркалами, картинами, хрупкой мебелью. Тут уж не было никакого дуновения ветра ни утром, ни вечером; воздух освежался искусственными ароматами. И ни зари, ни сумерек, только бледно-серый свет по утрам или сияние ламп и свечей вечерами. Хотя те, кто приходил в отцу, расхваливали его жилище, говорили, что он хорошо устроился.

Увы! Для поддержания этой роскоши маркиз де Морман и вынужден был продать замок своих отцов, и все одобряли его за это, ибо наследный сын Франции отправлялся в Испанию защищать политическую систему, согласно которой он сам должен был править. Маркиз де Морман подал в отставку с дипломатической службы и снова стал генералом де Морманом; он должен был принимать участие в этом походе, для чего ему требовалось снаряжение и обоз, соответствующие его рангу. Необходимость показать себя настоящим дворянином, желание сохранить милость при дворе, та естественная гордость, что отличает истинных вельмож, не желающих прибегать к помощи других и всегда рассчитывающих на собственные силы, — все это вынудило отдать аристократическое поместье во владение простолюдину, разбогатевшему буржуа; потребность в богатстве возвышала одну семью и унижала другую. А мне, обездоленному ребенку, вскоре суждено было остаться сиротой, мне предстояло собираться в пансион, готовиться к жизни ненадежной и опасной, подстерегающей в современном обществе бедную девушку, чувствующую себя еще более обездоленной громким именем.

Здесь, в этом пансионе, и начались если не первые мои страдания, то, по крайней мере, мои первые унижения: нет родных — значит, нет защиты, нет убежища — сразу пошли различия, предпочтения в пользу всемогущего золота; там благодаря болтовне моих подружек я мало-помалу приобщилась к тому печальному познанию мира, что сужает возможности воли, учит сдерживать свои желания и рядом с местом, отведенным каждой рождением, определяет место, уготованное ей богатством. Дочери банкиров, нотариусов, адвокатов, за которыми в приданом числились отделение банка или контора, в десять лет упивались блестящим будущим, ожидавшим их. Только одна я не смела говорить ни о прошлом, ни о будущем: прошлое — это был старинный замок в Бретани, но он больше не принадлежал нам; будущее предрекало военный поход, обещавший быть смертоносным, где моего отца могли убить.

Отец уехал; я получила от него два письма, одно — из Байонны, другое — из Мадрида; это все, что у меня осталось от него; потом я долго не получала никаких известий.

Я только заметила, что с определенного момента учителя изменили свое отношение ко мне, долг сменила жалость. На меня смотрели с состраданием и шептали: "Бедная девочка!"

И вот однажды ко мне подошла одна из моих подруг и сказала:

"Ты ничего не знаешь, Фернанда? Твой папа умер".

Тут мне все объяснили. Никто не знал, оставил ли отец какое-нибудь состояние и будет ли оплачено мое содержание, а пока со мной уже обращались так, словно я была на содержании общины. Стоит ли церемониться с несчастными?

Мой отец, смертельно раненный под Кадисом, успел написать завещание; в этом завещании он назначил моим опекуном графа де С., своего соратника по оружию, и препоручил меня заботам принца, на чьих руках он и испустил последний вздох: вознося молитву, он расстался с жизнью, как добрый дворянин былых времен.