Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

Прошло около года, за это время я претерпела немало горьких унижений, выпадающих на долю сироты, а в конце года в пансион явился управляющий графа де С. и расплатился за меня, выдав к тому же вознаграждение учителям и их помощникам, чего не делалось даже ради дочерей герцога, потом отвез меня к графу.

Я плакала в тот день, когда узнала о смерти отца, но вскоре слезы мои иссякли; обрушившийся на меня удар притупил мои способности восприятия, и в течение какого-то времени я находилась в состоянии, близком к безумию. Когда я увидела человека, заговорившего со мной об отце, рассказавшего о подробностях его гибели, слезы вернулись ко мне, и я снова заплакала, хотя голос этого человека не доходил до моего сердца и глаза мои под его взглядом невольно опускались от страха.

Графу де С. было примерно лет сорок — сорок пять; его манеры выдавали привычку командовать, чистые линии лица искажала суровость, и это ярко выраженное мужское начало создало ему в молодости репутацию красавца, которую он сумел сохранить и в зрелом возрасте.

Он долго глядел на меня, однако ни моя молодость, ни слезы не изменили выражения его лица; потом, наконец, он взял меня за руки и привлек к себе, я же инстинктивно сопротивлялась его порыву.

"Дитя мое, — сказал он, — вы не вернетесь в свой пансион; его высочество господин герцог Ангулемский приказал принять вас в королевское учебное заведение в Сен-Дени, отныне я, ваш опекун, стану для вас отцом; вы должны писать мне, если захотите что-то сообщить или чего-то попросить, я буду заботиться о вас и обеспечивать всем необходимым, как и обещал вашему умирающему отцу. Надеюсь, что своим поведением вы оправдаете высокое покровительство, каким удостаивает вас принц".

Я сделала глубокий реверанс, и тут слезы мои иссякли во второй раз. Граф сообщил, что мы должны сейчас же сесть в экипаж.

Через два часа главная надзирательница пансиона, где воспитывались дочери тех, кто заслужил орден Почетного легиона, встречала меня с самым благожелательным видом. С этой минуты я стала одной из ее приемных дочерей.

Вздохнув, Фернанда опустила голову и некоторое время молчала, словно собираясь с силами, чтобы продолжить свой рассказ.

— Юные годы — какое милое, чудесное время, — продолжала Фернанда, очнувшись внезапно от своих призрачных воспоминаний. — Всегда, независимо от обстоятельств, в которых находишься, бывает полезно окунуться в них душой. В Сен-Дени я была счастлива и горда тем, что меня любили, что я могла разделять иллюзии других, их чаяния, жить их впечатлениями; однако мое несчастье внушало мне чувство робости: вынужденная создавать себе семью на основе дружеских отношений, я конечно же должна была обладать большими достоинствами и недостатками, чем мои подруги, юные девушки, тешившие себя радужными надеждами, ожидая за порогом этого дома наступления реальной жизни, если и не свободной от всяких волнений, то, по крайней мере, с нежной заботой их родителей. К счастью, природный склад моего характера помогал мне поддерживать соответствующее состояние духа; под надзором моих преподавательниц я росла, впитывая премудрость образования, задуманного основателем этого заведения, ибо организаторский гений Наполеона проявляется в Сен-Дени, как и повсюду, порядком во имя порядка. Меня хвалили, и, постоянно вдохновляемая успехом, я превзошла поставленные передо мной задачи. Увы, — с грустной улыбкой добавила Фернанда, — видно, мне судьбой было предопределено во всем идти дальше других.

Когда император основал учебное заведение для дочерей тех, кто награжден орденом Почетного легиона, он сказал солдату: "Если ты храбр, ты получишь этот крест, и тогда, будь ты беден или богат, генерал или солдат, можешь умереть спокойно, ибо у твоих детей будет отец". Таким образом, бедным девушкам он обеспечил все самое полезное и необходимое, но не более того, ибо обещать им больше значило бы не учитывать их реального положения. Во времена Реставрации многие благородные семьи были лишены самого необходимого, а между тем именно в ту пору светское тщеславие проникло в приют, открытый для сирот в знак признания воинских заслуг их отцов. Салический закон, не давая нам доступа к трону, не лишал нас амбиций царить благодаря своему уму или красоте; жена всего лишь носит титул своего мужа и, следовательно, приобретает этот титул ценой собственной свободы; но зато у ее дочерей пеленки в колыбели — с гербами, а играют они с жемчугами и прочими украшениями короны. Если в классных комнатах и дортуарах королевского пансиона все сохранилось в соответствии с правилами, установленными коронованным солдатом, то во дворах и садах разносилось эхо волнений большого города; детская болтовня, отражавшая беседы, что велись в отцовских гостиных, порождала в двенадцатилетних сердцах нетерпеливое желание блистать и потребность нравиться. Великолепие королевского двора поражало разгоряченные умы, воспламеняя их смутными надеждами; возможно, одна лишь я ничего не желала, и только меня планы на будущее не отвлекали от текущих занятий. Однако тщеславие моих подруг распространялось не только на них, но даже на меня; устав пророчить себе герцогства и пэрства, они брались предсказывать мне огромное, неведомое, неслыханное счастье, и эта дань уважения, какую отдавали таким косвенным путем не моему положению, а моему превосходству, удовлетворяла мое самолюбие и, что очень странно, вместо того чтобы заставить меня стремиться покинуть Сен-Дени, замыкала мои надежды пределами пансиона, сдерживая мои горделивые помыслы.

За шесть лет никто ни разу не вызывал меня в комнату для посетителей, даже мой опекун. Одно время я по совету госпожи старшей надзирательницы регулярно писала ему; писала я также единственному оставшемуся у меня родственнику, дяде моей матери, старому церковнослужителю, почти чужому мне. Когда наступали каникулы, это столь радостное время для всех остальных становилось для меня порой если не печали, то, во всяком случае, раздумий. Мои подружки разлетались, словно ласточки, каждая отправлялась в семью, где ее встречали с радостью, тогда как я оставалась, ожидая их возвращения в единственной дарованной мне Небом семье; вскоре они возвращались, их юное кокетство, их золотые мечты доносили до меня отблеск того неведомого мира, которому сама я была настолько чужда, словно жила за тысячу льё от страны, где родилась.

С возрастом я все отчетливее понимала, сколь необходимо быть защищенной в этом мире, и потому чувствовала себя в нем все более одинокой. Составив для себя это справедливое и строгое суждение — его ничто ни разу не поколебало, — я, во исполнение своего чистого и сладостного стремления, хотела лишь одного: никогда не покидать Сен-Дени, где местная служебная лестница обеспечивала мне в будущем единственно возможный достаток, на какой можно было трезво рассчитывать. Не могу сказать, что я с этим смирилась, заслуга смирения мне не принадлежит, просто ничего другого я в будущем не видела, вот и все. Что же касается прошлого, то оно сводилось для меня к замку Морман с его башенками, высившимися над большими деревьями парка, его просторными, украшенными резьбой сумрачными комнатами, где время от времени поблескивала эполетами красивая форма моего бедного отца.