Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

И вдруг разнесся невероятный слух, нарушивший планы наших юных девушек, строивших их с верой в будущее. Трехдневный гром пушек проник за монастырские стены, и ужасное слово "революция" вызвало на этих юных розовых, веселых личиках выражение смутного страха. Среди всех этих благородных девиц одна лишь я, пожалуй, не имела оснований ни радоваться, ни проклинать. Меня не коснулось дыхание политических страстей, я не принимала участия вместе со своей семьей в исторических событиях. Восхищение исключает эгоизм. Я довольствовалась тем, что восхищалась, не чувствуя себя ни в коей мере связанной с возвышением или падением тронов. Я еще не знала, что массы состоят из отдельных личностей и что великие социальные потрясения затрагивают и дворцы и хижины.

У графа де С. было свое собственное состояние, однако им он был обязан королевской семье, которую новая революция изгоняла из страны, и несчастья его хозяев вызывали у него еще большую любовь к ним. Однако его преданность, доходившая до того, что он готов был пожертвовать собой ради Бурбонов, сражаясь в рядах королевской гвардии или швейцарцев, ни на минуту не задумываясь о том, что сражаться придется против французов, не заставляла его последовать за своими благодетелями в изгнание. Сдавшая свои позиции совесть подсказала ему, что, оставаясь во Франции, он принесет Карлу X гораздо больше пользы, чем последовав вместе с ним за границу. В какой-то мере ему удалось убедить если не других, то, во всяком случае, себя, что его место в Париже. Именно в Париже он мог готовить возвращение свергнутой королевской семьи и защищать ее интересы. Париж был враждебным городом — предстояло завоевать его, и в нем, следовательно, надо было сохранить выдающиеся умы. И граф остался в Париже.

Мало того, под предлогом необходимости скрывать свои далеко идущие политические планы граф вернулся к изначальным своим привычкам, несколько подавленным строгостью нравов, принятой прежде при дворе. Достигнув уже зрелого возраста, он, тем не менее, оказался в самой гуще молодых людей другого поколения, стал душой самых знаменитых клубов столицы. С ним советовались словно с оракулом; он выносил суждения относительно скачек, охоты, дуэлей. Короче, для него наступила вторая молодость, еще более пышная, чем первая, тем самым, по его словам, он стремился добиться все той же популярности.

Как случилось, что граф де С., который в течение шести лет ни разу не вспомнил о сироте в Сен-Дени, о девочке, порученной его заботам на поле брани умирающим товарищем по оружию, и который из чистого приличия подписывал письма, составленные его секретарем то ли в ответ на мои письма, то ли чтобы отправить содержание, обеспеченное мне в память о моем отце герцогом Ангулемским, — как случилось, говорю я, что граф де С. вспомнил вдруг о моем существовании?

От скуки, конечно, или от безделья он приехал однажды из Ангена в Париж и, остановившись с одним из своих друзей у входа в пансион, вышел из экипажа и велел позвать меня.

За мной пришли, сказав, что меня желает видеть граф де С. Я не сразу поняла, и пришлось дважды повторить мне это, настолько его визит показался мне удивительным и неожиданным; я как раз заканчивала один рисунок и, тотчас встав, отправилась на свидание.

Я совсем забыла графа де С.; воспоминание о нем, сначала довольно расплывчатое, постепенно и вовсе изгладилось из моей памяти. Однако я его узнала, хотя должна заметить, вопреки тому, что принято говорить о предчувствиях, никакого тайного волнения, какое могло бы предупредить меня о влиянии, что суждено было оказать этому человеку на мою судьбу, я не испытала. Мне не надо было ничего изображать перед ним, и, не ощущая никакого смущения, я вошла в зал, где он меня ждал, спокойная и улыбающаяся, и только.

Вполне понятно, что минувшие шесть лет сильно изменили меня. Мне шел шестнадцатый год. Перед графом де С. предстала уже не девочка в мрачной одежде, а юная девушка, своей молодостью и свежестью красившая платье, что было на ней. Высокая и, наверное, красивая, я произвела на сердце человека, который освободился от давления, долгое время оказываемого на него этикетом и высочайшей милостью, тем большее впечатление, что, оставив меня ребенком и все еще представляя меня ребенком, граф не был к этому готов. Что же касается меня, то, признаюсь, в его лице я не обнаружила ничего, что выдало бы какое-то внутреннее волнение. Если в его поведении и произошли внезапные перемены, то я их вовсе не заметила. Разве я знала, что глаза у него не всегда блестели так, как теперь; разве я знала, что голос его далеко не всегда произносил такие благожелательные слова, что мне довелось тогда услышать? Мой отец завещал ему свои права. Чувство признательности влекло меня к нему. Это был мой опекун. В его присутствии я вела себя просто, скромно, естественно и сдержанно. Я слушала его без волнения, его появление не пробуждало у меня никаких воспоминаний и не порождало надежд в моем сердце. На все его вопросы я отвечала совершенно свободно и с полным спокойствием. Моей душе он не внушал глубокого уважения, какое внушает обычно мысль о высоком общественном положении человека, или симпатии, какая основывается на уверенности в большой преданности, и в то же время ничто в нем не вызывало у меня и доверия. Впрочем, этот первый разговор длился недолго; граф вдруг заторопился, словно испытывая потребность оправиться от сдерживаемого волнения или обдумать свое поведение на будущее. Я лишь помню, что меня удивил его внезапный отъезд, ибо ничто не предвещало такого поворота в развитии этой сцены; однако я инстинктивно, сама того не желая, отметила эту странность после его ухода, когда пыталась найти естественное объяснение этому визиту.

Госпожа старшая надзирательница при своем постоянно благожелательном отношении к ученице, которой она гордилась, беседуя со мной о моем будущем и моих интересах, нередко удивлялась безразличию моего опекуна ко мне. Правда, ей было известно, что положение, занимаемое графом де С., не оставляло ему много свободного времени; но супруга дофина во время своих визитов в Сен-Дени никогда не забывала сказать мне несколько слов и заверить, что она разделяет обещания, данные моему отцу в момент его смерти; в своей великой доброте она выражала удовлетворение моими успехами и поведением и всячески поощряла меня, а на прощание каждый раз добавляла: "Господин граф де С. будет счастлив, когда узнает от меня, что его воспитанница благочестива, хорошо учится и отличается благоразумием". Но, несмотря на удовлетворение, какое граф де С. безусловно испытывал, выслушивая столь доброжелательные отзывы, он ни разу, как я уже говорила, не навестил меня. Я все еще обдумывала это странное обстоятельство, когда меня вызвала госпожа старшая надзирательница.