Александр Дюма - Дюма. Том 45. Жорж. Корсиканские братья. Габриел Ламбер. Метр Адам из Калабрии

— Я знаю об этом, — сказал король, — я ушел из гостиной, чтобы изучить этот случай.

— Как, вы сами, сир?

— Дорогой господин Фабьен, — продолжал король, — знайте, что ни одна голова во Франции не упадет с плеч, прежде чем я сам не приду к убеждению, что осужденный действительно виновен. Каждая ночь перед казнью является для меня ночью углубленных занятий и серьезных раздумий. Я изучаю досье от первой до последней строчки; просматриваю обвинительный акт во всех подробностях; взвешиваю свидетельские показания, как обвинительные, так и оправдательные; вдали от любого внешнего влияния, один на один с ночью и уединением, я беру на себя роль судьи над судьями. Если мое убеждение совпадает с их убеждением, тогда — хотите вы или нет — преступление и закон оказываются лицом друг к другу и надо дать ход закону. При сомнении я вспоминаю о праве, данном мне Богом, и если не милую, то, по крайней мере, сохраняю жизнь. Если бы мои предшественники поступали как я, доктор, то в момент, когда Бог приговорил их в свою очередь, на совести у них было бы немного меньше угрызений, а над их могилами — больше скорби.

Я слушал слова короля и, признаюсь, смотрел на этого могущественного человека с глубоким уважением: в двадцати шагах от него смеялись и шутили, а он, исполненный серьезности, в одиночестве склонялся над документами длинной и утомительной судебной процедуры, чтобы отыскать в них истину. Таким образом, в обществе на двух его полюсах бодрствовали два человека, думавшие об одном и том же: осужденный думал, может ли помиловать его король, а король думал, может ли он помиловать осужденного.

— Ну, что ж, сир, — спросил я его с волнением, — что вы думаете об этом несчастном?

— Что он действительно виновен, да он, впрочем, ни разу и не отрицал этого; но закон слишком суров — это тоже верно.

— Таким образом, у меня есть надежда получить помилование, о котором я пришел просить ваше величество?

— Я хотел бы позволить вам подумать, господин Фабьен, что делаю это для вас лично, но не хочу лгать: когда вы вошли, мое решение было уже принято.

— Значит, ваше величество дарует помилование? — сказал я.

— Если только это можно назвать помилованием, — сказал король.

Он взял приговор, развернутый перед ним, и написал на полях две строчки:

"Я заменяю смертную казнь пожизненными каторжными работами".

И поставил подпись.

— О! — воскликнул я. — Для другого это было бы, сир, еще более жестоким приговором, чем смертная казнь, но для него — помилование… настоящее помилование, поверьте мне. Ваше величество позволит мне сообщить ему об этом?

— Идите, господин Фабьен, идите, — сказал король; потом, вызвав Л., прибавил: — Отправьте эти документы господину министру юстиции, чтобы они были ему вручены немедленно — это смягчение наказания.

И, махнув мне на прощание рукой, он открыл следующее досье.

Я сразу же вышел из Тюильри по особой лестнице, ведущей из кабинета короля прямо к главном входу, нашел свой кабриолет во дворе, бросился к нему и уехал.

Когда я прибыл в Бисетр, пробило полночь.

Начальник тюрьмы по-прежнему играл в пикет.

Я увидел, что беспокою его и тем вызываю его раздражение.

— Это опять я, — сказал я ему, — вы мне позволили вернуться к осужденному, и я пользуюсь этим разрешением.

— Идите, — сказал он. — Франсуа, проводите господина.

Затем, обернувшись к своему партнеру с улыбкой глубокого удовлетворения, он произнес:

— Четырнадцать на дамах и семерка пик, годится?

— Черт возьми! — ответил партнер с недовольным видом. — Думаю, что так, у меня же только пятерка бубен.

Я не стал слушать дальше.

Невероятно, как в один и тот же час, а часто и в одном месте соединяются различные интересы!

Я спустился по лестнице как можно быстрее.

— Это я, — крикнул я у двери, — это я!

Мне тоже ответили криком. Дверь открылась.

Габриель Ламбер кинулся ко мне со своей скамьи.

Он стоял посреди камеры, бледный, со взъерошенными волосами, неподвижными глазами, дрожащими губами, не осмеливаясь задать вопрос.

— Ну… и… — прошептал он.

— Я видел короля, он вам дарует жизнь.

Габриель закричал во второй раз, протянул руки, как бы желая найти опору, и без сознания упал около своего отца, который тоже поднялся с места, но даже не протянул руки, чтобы поддержать сына.

Я наклонился, желая помочь несчастному.

— Минутку! — сказал старик, останавливая меня. — Но на каком условии?

— Что! Как на каком условии?

— Да, вы сказали, что король ему даровал жизнь: на каком условии он ее даровал?

Я попытался уклониться от ответа.

— Не лгите, сударь, — сказал старик, — так на каком условии?

— Наказание смертной казнью заменяется пожизненными каторжными работами.

— Ну что ж! — сказал отец. — Я догадывался, что именно поэтому мой сын хотел поговорить с вами наедине. Подлец!

Выпрямившись во весь рост, он пошел твердым шагом взять свою палку, стоявшую в углу.

— Что вы делаете? — спросил я его.

— Я ему больше не нужен. Я приехал, чтобы увидеть, как он умрет, а не для того, чтобы смотреть, как его будут клеймить. Эшафот его очищал, трус предпочел каторгу. Я принес благословение гильотинированному, но проклинаю каторжника.

— Но, сударь… — начал я.

— Пропустите меня, — сказал старик, протягивая ко мне руку с видом такого достоинства, что я отодвинулся в сторону и не пытался больше удерживать его ни единым словом.

Он удалился степенным, медленным шагом и исчез в коридоре, не повернув головы, чтобы посмотреть на своего сына в последний раз.

Правда, когда Габриель Ламбер пришел в себя, он даже не спросил, где его отец.

Я оставил этого несчастного с самым сильным чувством отвращения, какое когда-либо вызывал у меня человек.

На следующий день я прочитал в "Монитёре" о смягчении наказания.

Впоследствии я больше ничего о нем не слышал и не знаю, на какую каторгу он был отправлен.

На этом месте заканчивалось повествование Фабьена.

Возвращаясь в конце июня 1841 года из одного своего путешествия по Италии, я, как всегда, обнаружил ожидавшую меня кипу писем.

Как правило (к сведению тех, кто мне пишет), признаюсь, что в подобном случае разборка почты бывает быстро закончена.

Письма, пришедшие от моих близких друзей, почерк которых я узнаю, откладываю в сторону и прочитываю, другие безжалостно бросаю в огонь.

Однако одно из таких писем со штемпелем Тулона, которое было написано почерком, не вызвавшим у меня ни малейших воспоминаний, было помиловано, поскольку оно поразило меня необычностью своего адреса.

Он был составлен так:

"Господину Александру Дюма, сочинителю драм в Европе, перидать прямо в руки в гостинице "Париж", есле он там еще живет".