Александр Дюма - Дюма. Том 45. Жорж. Корсиканские братья. Габриел Ламбер. Метр Адам из Калабрии

Я распечатал письмо и поискал имя льстеца, написавшего мне. Оно было подписано "Отмычка". Вначале имя, как и почерк, показалось мне незнакомым.

Но когда я сопоставил имя со штемпелем, кое-что начало проясняться в моей памяти; впрочем, первые же слова письма развеяли все мои сомнения.

Оно пришло от одного из тех двенадцати каторжников, что были у меня в услужении, когда я проживал в маленьком домике у форта Ламальг. Так как это письмо не только имело отношение к рассказанной только что истории, но еще и дополняло ее, я просто предъявляю его читателям, убирая из него орфографические ошибки, типа тех, что красовались в адресе, поскольку они испортили бы стиль письма:

"Господин Дюма,

простите человека, которого несчастья на время выбросили из общества (я здесь временно, как Вы знаете) и который имеет дерзость Вам писать, но его намерение, надеюсь, оправдывает его перед Вами ввиду того, что он делает в эту минуту, а он это делает в надежде быть Вам приятным".

Как видите, предисловие было обнадеживающим, поэтому я продолжаю:

"Вам достаточно только вспомнить Габриеля Ламбера, того, кого называли ученым, Вы знаете, того самого, кто не захотел отправиться в кабачок форта Ламальг за тем великолепным обедом, которым Вы нас угостили.

Глупец!

Вы должны его помнить, так как узнали его, раз встречали когда-то в обществе; он тоже Вас узнал, а Вы так были этим озабочены, что засыпали вопросами бедного папашу Шиверни, надсмотрщика со злой внешностью, но, тем не менее, славного человека.

Итак, вот что я должен Вам рассказать о Габриеле Ламбере, слушайте же.

Со времени своего прибытия в колонию у Габриеля Ламбера был напарник, прикованный к нему цепью, хороший малый, попавший к нам за какую-то ерунду; его прозвали Акация,

Во время ссоры с товарищами он размахивал руками и случайно ударил ножом своего лучшего друга, что ему стоило десяти лет тюрьмы, ввиду того, что его друг умер. Бедный Акация так и не смог утешиться.

Но судьи приняли во внимание его невиновность, как я уже это сказал, и, хотя его неосторожность была причиной смерти человека, ему присудили только красный колпак.

Через четыре года после Вашего пребывания в Тулоне, то есть в 1838 году, в одно прекрасное утро Акация распрощался с нами.

Как раз накануне мой напарник отдал концы.

В результате этих двух событий — отъезда и смерти — мы с Габриелем остались поодиночке, и нас с ним соединили.

Если Вы помните, Габриель вначале отнюдь не был любезен. Известие, что я буду прикован к нему, если и обрадовало меня, то в меру, как говорится.

Однако мне подумалось, что в Тулоне я нахожусь не для удовольствия, а так как по складу характера я философ, то покорился судьбе.

В первый день он не раскрыл рта, что меня очень огорчило, поскольку я по природе болтлив; меня это обеспокоило, тем более что Акация говорил мне не один раз, как тяжко быть прикованным к немому.

Я подумал о том, что мне, осужденному на двадцать лет, предстояло еще десять — мое осуждение было не очень справедливым, право, и я, конечно, подал бы на кассацию, если б у меня тогда, 24 октября 1828 года была бы протекция, — так что мне оставалось провести десять не очень веселых лет.

Я промаялся всю ночь, раздумывая о том, что мне делать, и вспомнил о средстве, которое употребил Лис, чтобы разговорить Ворона.

"Господин Габриель, — сказал я ему, когда рассвело. — Не позволите ли вы мне сегодня утром осведомиться о состоянии вашего здоровья?"

Он с удивлением посмотрел на меня, не зная, говорю я серьезно или смеюсь над ним.

Я сохранил самый серьезный вид.

"Как это моего здоровья?" — заговорил он.

Это уже, как видите, было кое-что. Я заставил его раскрыть рот.

"Да, о состоянии вашего здоровья, — продолжал я. — Вы как будто провели дурную ночь ".

Он тяжело вздохнул.

"Да, дурную, — сказал он. — Но все ночи я провожу таким образом ".

"Черт побери!" — ответил я.

Он, без сомнения, ошибся насчет смысла моего восклицания, так как, помолчав минутку, продолжал:

"Однако я хочу вас успокоить. Когда я не смогу заснуть, то постараюсь лежать спокойно и не будить вас ".

"О! Не беспокойтесь так обо мне, господин Ламбер, — ответил я. — Для меня такая честь быть вашим напарником по цепи, что я охотно смирюсь с некоторыми мелкими неудобствами ".

Габриель посмотрел на меня с еще большим удивлением.

Акация не так взялся за дело: желая заставить его разговаривать, он лупил его до тех пор, пока тот не заговорил. Но, хотя он и добился своего, этот результат не был до конца удовлетворительным и между ними всегда оставался холодок.

"Почему вы со мной так разговариваете, друг мой?" — спросил Габриель Ламбер.

"Потому что я знаю, с кем говорю, сударь, я ведь вовсе не невежа, прошу вас поверить мне ".

Габриель опять взглянул на меня с недоверчивым видом. Но я улыбался ему так приветливо, что часть его сомнений, кажется, испарилась.

Наступило время обеда. Как обычно, нам дали один котелок на двоих, но, вместо того чтобы тотчас же сунуть свою ложку в похлебку, я почтительно подождал, чтобы он закончил есть, прежде чем самому начать есть. Он был растроган до такой степени этим проявлением внимания с моей стороны, что оставил мне не только большую часть похлебки, но и самые лучшие куски.

Тут я увидел, что в этом мире выгодно быть вежливым.

Короче говоря, через неделю мы стали лучшими друзьями, если не принимать во внимание слегка заносчивый вид, который его никогда не покидал.

К несчастью, я не много выиграл от того, что мой напарник разговорился: его беседы носили всегда самый унылый характер, и понадобилась вся моя природная веселость, которой одарило меня Провидение, чтобы при подобном общении не проиграть самому.

Так прошли два года, в течение которых он мрачнел все больше и больше.

Время от времени мне казалось, что он хочет мне в чем-то признаться.

Тогда я смотрел на него с самым открытым видом, желая его подбодрить; но рот его закрывался, и я видел, что все откладывается на другой день.

Я пытался отгадать, какое признание это могло быть, что также было своего рода развлечением. Но вот однажды, когда мы шагали рядом с повозкой, нагруженной старыми пушками, которые были отправлены на переплавку и которые весили тысяч десять фунтов, я увидел, что он посмотрел на колесо с несколько странным видом, который, казалось, говорил: "Не будь я трусом, сунул бы туда голову, и все было бы кончено ".