Александр Дюма - Сальватор. Часть. 1,2

— Вы любите и итальянскую комедию?

— В живописи — да, ваше превосходительство… Весь день я думал только о том, чтобы завладеть этими двумя картинами, и только они занимали мое воображение всю ночь. Я посоветовался с Карамелькой, потому что без ее помощи был бессилен.

«Ты видела мопса этой вдовы?» — спросил я ее.

Бедная собачка состроила самую жалостливую гримасу, какую я когда-либо видел.

«Он омерзителен», — продолжал я.

«О да!» — без малейшего колебания подхватила она.

«Я с тобой согласен, Карамелька, — сказал я. — Но каждый день в свете ты можешь видеть, как самые обворожительные девушки выходят замуж за самых безобразных мопсов — это называется брак по расчету. Когда мы приедем в Париж, я свожу тебя в театр ее высочества на какую-нибудь пьесу господина Скриба, и тебе все станет ясно как день. Мы, кстати сказать, находимся сейчас в этой долине слез вовсе не для того, чтобы пожинать собачьи лавры и грызть рассыпчатые кольца с утра до вечера!

Если бы мы могли заниматься только тем, что нам по душе, моя милая, мы ничего бы не сделали. Значит, придется закрыть глаза на внешность мопса маркизы и пару раз состроить ему глазки, на что твоя покойная хозяйка была большая мастерица. Когда мопс будет покорен, ты немного пококетничаешь, потом выманишь его из дому вместе с хозяйкой, а я тебе позволяю строго наказать его за самодовольство».

Этот последний довод произвел на Карамельку необычайное впечатление. Она на минуту задумалась, потом сказала:

«Идемте!»

И мы пошли.

— И все произошло так, как вы предсказали?

— В точности.

— И вы стали владельцем обоих полотен?

— Владельцем… Но поскольку это были всего лишь безжизненные пейзажи, в трудную минуту я их продал.

— Да, чтобы приобрести новые по той же цене?

Жибасье кивнул.

— Стало быть, пьеса, которую только что исполнила Карамелька… — продолжал г-н Жакаль.

— …не премьера, а второе представление.

— И вы полагаете, Жибасье, — спросил г-н Жакаль, схватив за руку философа-моралиста, — что в случае необходимости она даст и третье?

— Теперь, когда она твердо знает роль, ваше превосходительство, я в ней не сомневаюсь.

Не успел Жибасье договорить, как все домочадцы Броканты, за исключением Бабиласа, появились на углу Почтовой улицы; к ним присоединились все мальчишки квартала с Баболеном впереди.

В эту самую минуту г-н Жакаль и Жибасье свернули на улицу Урсулинок.

— Вовремя мы управились! — отметил г-н Жакаль. — Если бы нас узнали, мы рисковали бы поссориться со всей этой милой компанией.

— Не ускорить ли нам шаг, ваше превосходительство?

— Да нет. Впрочем, вы, очевидно, беспокоитесь за Карамельку? Меня волнует судьба этой интересной собачки: мне, возможно, понадобится ее помощь, чтобы соблазнить одного моего знакомого пса.

— Что же вас волнует?

— Как она вас найдет?

— О-о, это пусть вас не тревожит! Она в надежном месте.

— Где же?

— У Барбетты в Виноградном тупике, куда она и заманила Бабиласа.

— Да, да, да, у Барбетты… Скажите, это, случаем, не та знакомая Овсюга, что сдает стулья внаем?

— А также и моя знакомая, ваше превосходительство.

— Вот уж не знал, что вы набожны, Жибасье!

— А как же иначе, ваше превосходительство? Я с каждым днем старею: пора подумать о спасении души.

— Аминь! — проговорил г-н Жакаль, зачерпнул огромную понюшку табаку и с шумом втянул ее в себя.

Собеседники спустились по улице Сен-Жак; на углу улицы Старой Дыбы г-н Жакаль сел в карету, отпустив Жибасье, а тот кружным путем снова вышел на Почтовую и вошел к Барбетте, куда мы не станем за ним следовать.

Рождественская Роза совершенно пришла в себя и пристально посмотрела на Людовика. Взгляд ее больших ясных глаз был обеспокоенным и печальным. Она открыла было рот, чтобы поблагодарить молодого человека или рассказать ему о причинах обморока. Но Людовик, ни слова ни говоря, приложил ей к губам свою руку, боясь, очевидно, развеять сонливость, которая, как правило, сопровождала приступы.

Когда она снова закрыла глаза, он наклонился к ней и ласково шепнул, как бы обращаясь к ее мыслям:

— Поспи, Розочка; ты ведь знаешь — после таких приступов, как сегодня, тебе необходимо немного отдохнуть. Спи! Поговорим, когда проснешься.

— Да, — только и ответила девочка, проваливаясь в забытье.

Людовик взял стул, бесшумно поставил его рядом с постелью Рождественской Розы, сел и, опершись на деревянную спинку кровати, задумался…

О чем он размышлял?

И следует ли нам, в самом деле, выдавать нежные и чистые мысли, проносившиеся в голове молодого человека во время чистого и спокойного сна девочки?

Прежде всего, следует отметить, что она была обворожительна! Жан Робер отдал бы свою самую красивую оду, а Петрус не пожалел бы лучший эскиз за право полюбоваться ею хотя бы мгновение: Жан Робер — чтобы воспеть ее в стихах, Петрус — чтобы написать с нее портрет.

То была строгая красота, девичья, немного болезненная грация и матовая легкая смуглота Миньоны Гёте или Шеффера; то было воплощение краткой поры, когда девочка становится девушкой, когда душа должна обрести тело, а тело — душу, когда, по мысли поэта, первый нежный взгляд актера отозвался в душе юной бродяжки.

Надобно признать, что Людовик имел некоторое сходство с героем франкфуртского поэта. Пресытившись жизнью до срока, Людовик обладал общим недостатком молодых людей того времени, которое мы пытаемся описывать и на которое отчаявшиеся и насмешливые герои Байрона набросили покров поэтического разочарования; каждый считал, что достоин стать героем баллады или драмы, Дон Жуаном или Манфредом, Стено или Ларой. Присовокупите к тому, что Людовик, врач и, стало быть, материалист, смотрел на жизнь сквозь призму науки. Привыкнув кромсать человеческую плоть, он, как Гамлет, философствующий над черепом Йорика, до сих пор рассматривал красивую внешность лишь как маску, за которой скрывается смерть, и при каждом удобном случае безжалостно высмеивал тех из своих собратьев, которые воспевали безупречную красоту женщин и платоническую любовь мужчин.

Несмотря на то что двое его лучших друзей, Петрус и Жан Робер, придерживались совсем других взглядов, он видел в любви лишь чисто физический акт, зов природы, наконец соприкосновение двух тел, приводящее к тому же результату, что и разряд электрической батареи, — не более того.

Тщетны оказались попытки Жана Робера бороться с этим материализмом, призывая на помощь все дилеммы самой изысканной любви; напрасно Петрус демонстрировал скептику проявления любви повсюду в природе. Людовик был непреклонен: в любви, как и в религии, он оставался атеистом. Так и получилось, что, с тех пор как он окончил коллеж, все свободное время — а его было очень немного — он посвящал случайным подружкам, вроде принцессы Ванврской, красавицы Шант-Лила, в обществе которой мы его уже встречали.