Александр Дюма - Дюма. Том 49. Олимпия Клевская

Он знал, что ему не позволят войти; так и случилось.

— Приказ короля, — спокойно объявил он ошеломленному швейцару.

— Но… — возразил было верный страж.

— Приказ короля, — повторил Пекиньи.

Это повторное утверждение заставило швейцара уступить.

— Вы герцог де Пекиньи? — спросил он.

— Дворянин королевских покоев, — сказал герцог, — и при мне приказ короля. Или ты хочешь, чтобы я вызвал пристава?

— Ох! Господин граф меня выгонит! — простонал швейцар.

— И пусть! Какое мне дело до этого, негодяй? — отвечал герцог. — Если он тебя выгонит, ты избежишь худшей беды.

— Какой, господин герцог? — пролепетал швейцар, трясясь всем телом.

— А такой, что угодишь в какой-нибудь каменный мешок, и там тебя научат, как забывать о почтении к королевскому приказу.

Подавленный столь неотразимой логикой, швейцар отвесил поклон и распахнул обе створки ворот.

У герцога де Пекиньи хватило деликатности не въехать во двор прямо в карете.

В то самое время, когда Пекиньи приблизился к дверям особняка, Олимпия выходила из ванны.

Она услышала, как слуги и служанки громко перекликаются в прихожей.

И она позвонила, желая узнать причину такого переполоха.

Вбежала мадемуазель Клер — она была в полной растерянности.

— Что там такое? — спросила Олимпия.

— Ох, сударыня, такая беда!

— Ну же, говорите.

— Королевский приказ насчет вас.

— Королевский приказ! — прошептала Олимпия, бледнея, ибо в ту эпоху, когда свобода не была гарантирована даже принцессам крови, еще меньше она была гарантирована принцессам театра. — Королевский приказ!

— Да, это я его принес, — отозвался из прихожей Пекиньи, чей слух уловил боязливую интонацию в голосе Олимпии.

— Кто вы? — спросила она.

— Господин герцог де Пекиньи, сударыня, — объявила Клер, выглянув в приоткрытую дверь и увидев герцога.

Олимпия возвратилась в свой будуар, облачилась в шелковое узорчатое платье, поправила прическу и поспешила пригласить герцога войти.

— Ох, Бог ты мой, — вскричал он, — сколько же нужно потрудиться, чтобы проникнуть к вам, прекрасная дама!

— Напротив, это я должна была бы роптать на вас, господин герцог, — возразила Олимпия, — и спросить, отчего вы столь редкий гость?

— О, вот прелестно! — сказал Пекиньи. — И вы это говорите мне?

— Разумеется, вам.

— Так вы не знаете, почему я не мог повидаться с вами?

— Нет.

— Что ж, я вам скажу. Потому что ваш тиран велит выставлять посетителей за дверь.

— И вас было приказано выставлять? Вас тоже?

— Да, меня тоже.

— Вам нанесли такое оскорбление, господин герцог?

— Да. Хотите отомстить за меня?

— Я хочу быть хозяйкой у себя дома, — сказала Олимпия, — и коль скоро я никогда не отдавала распоряжения закрыть перед вами двери этого дома, отныне, если вам угодно, вы сможете входить сюда без затруднений, не нуждаясь, как сегодня, в том, чтобы ссылаться на королевские приказы, тем самым пугая меня, Олимпию Клевскую, бедную комедиантку, для которой приказ короля всегда сводится к одному лишь слову: Фор-л’Эвек.

— Но я ничего не выдумывал, поверьте, прошу вас. У меня самый доподлинный королевский приказ, подписанный собственной рукой его величества.

— И куда же меня велено препроводить: в Версаль или в Фор-л’Эвек? — смеясь, осведомилась Олимпия.

— О, ни в тот ни в другой. Вам приказывают играть на сцене.

— Мне? — вскричала Олимпия, охваченная любопытством и, главное, полнейшим восторгом, так как театр она любила больше всего на свете, не считая Баньера.

— Нуда, вам.

— Как же так? Я думала, что я провалилась и вследствие этого освобождена от своих обязанностей.

— Отнюдь; вам для полного триумфа не хватило самой малости: вы, напротив, дебютировали удачно, чрезвычайно удачно. Вот только некто заметил, что вы склонны скрываться. Все великие артисты, если они манкируют своим искусством, отнимают у нас разом и свет и тепло. Так вот, с тех пор как вы, прекрасная Олимпия, пропали из виду, наступили сумерки, воцарился холод. Некто, от кого не укрылось все это, на вас в обиде, отсюда и приказ, подписанный его рукой.

С этими словами Пекиньи извлек из кармана небольшой лист бумаги и протянул его прекрасной комедиантке. Олимпия взяла его и с неописуемой радостью прочла:

"Согласно воле короля, господам артистам, набранным с этой целью одним из дворян королевских покоев, не позже нем через две недели надлежит сыграть "Притворщицу Агнессу " и "Ирода и Мариамну ". Дворянин королевских покоев, облеченный полномочиями, начиная с этого дня будет распределять роли и следить, чтобы проводились репетиции".

— Я буду играть в обеих пьесах? — спросила Олимпия.

— Несомненно; разве обе эти роли вам незнакомы?

— "Мариамну" я знаю, а вот в "Притворщице Агнессе" никогда не играла, хотя держу ее в памяти целиком.

— Вам угодно выбрать какую-нибудь другую роль?

— Вовсе нет, эта прелестна, однако она требует серьезной подготовки.

— О, не слишком длительной!

— Вы заблуждаетесь, господин герцог: роль прелестная, как я уже имела честь вам сказать, но она нуждается в том, чтобы над ней поработали.

— Положение обязывает, и вы, прекрасная дама, это хорошо знаете, ничего нового я вам не сообщаю.

— Хорошо, — отозвалась Олимпия с улыбкой, — сделаем все возможное, чтобы удовлетворить его величество.

— О сударыня, вы уже успели слишком сильно понравиться королю, чтобы не удовлетворить его в самой полной мере.

— Это приказ короля вынуждает вас говорить мне подобные вещи, господин герцог? — спросила Олимпия.

— Нет, это написано в ваших прекрасных глазах.

— Уж не хотите ли вы, чтобы я одобрила распоряжение господина де Майи и сама закрыла перед вами свои двери?

— Нет, я не говорю вам ничего такого, что не было бы предназначено для его слуха.

— Ну, так и я не сказала вам ничего, что не было бы всего лишь шуткой.

— В добрый час!

— Впрочем, коль скоро вы здесь, значит, вам известно, что он сейчас далеко отсюда.

— Он в Версале, возле короля; ему выпало большое счастье, вы согласны?

— Большое счастье?

— Нуда.

— Конечно, всякий добрый француз должен почитать себя счастливым, находясь подле своего короля.

— В таком случае и француженки тоже?

— О господин герцог, француженки тоже добрые французы.

— Боги, что за острота! И сколько удовольствия эта острота доставит королю, когда он ее услышит!

— Да, но он не услышит ее.

— Почему же?

— А кто ему передаст?

— Я.

— Вы? Но зачем?

— Ну, чтобы доставить ему удовольствие.

— А вот, кажется, и господин де Майи вернулся, — лукаво проронила Олимпия.

Пекиньи мгновенно вскочил на ноги и, нахмурив брови, положил руку на эфес своей шпаги.