Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

Тем самым был нанесен страшный удар по неугомонной части шатодёнского клуба; бедные молодые люди, лишенные права собираться вместе, понемногу утратили завоеванные ими напускные привычки, мало-помалу стали возвращаться к домашним очагам, безропотно танцевать на общественных балах, превращаться в знатоков сельского хозяйства и обедать за отеческим столом, чем они столь долго пренебрегали.

Несмотря на все свое желание, г-ну де Монгла не удалось остановить этот разгром; ему не хватало денег, которые позволяли г-ну д’Эскоману служить примером и поддерживать общее воодушевление. Не было больше ни безумных ночей, ни веселых застолий, ни диких забав; конюшни опустели, экипажи пришли в негодность, горожане стали разгуливать прямо по мостовым, ничто не отвлекало более благочестивых верующих от их молитв, и мостовые снова заросли травой, а физиономия старого шевалье, развлечения которого свелись к тем, какие он получал подле г-жи Бертран, вытянулась невероятным образом.

Шевалье стал находить, что у г-на д’Эскомана были свои хорошие стороны и что он, Монгла, проявил чрезмерную суровость, мстя любовнику Маргариты.

И вдруг пронесся слух, что маркиз вернулся.

Но новость эта произвела в городе не слишком сильное впечатление.

В области человеческих отношений всякая звезда, ставшая невидимой, это угасшая звезда. Господин д’Эскоман наскучил и своим друзьям, и своим недругам; он утратил свое безоговорочное влияние на друзей, опасавшихся его придирок и сносивших его насмешки; он утратил блеск необычайной эксцентричности, заставлявший недругов проявлять снисходительность к его порокам и выходкам, которые осуждала их благопристойность.

Поговаривали, что вернуться в Шатодён его заставили денежные затруднения, что г-жа д’Эскоман соизволила, наконец, заметить беспорядочные траты, характерные для управления ее имуществом; что переписки оказалось недостаточно, чтобы преодолеть сопротивление, оказываемое ею все возраставшему числу долгов, и прочее.

И в этих слухах было много правды.

Госпожа д’Эскоман принадлежала к тому типу женщин, которым чувство долга придает силы, напоминающие отвагу. Если бы она со всей искренностью прислушалась к своему сердцу, то поняла бы, что вот уже год муж более не занимает там того места, какое ему было отведено ее обманчивыми представлениями юной новобрачной; но как только у нее неожиданно появлялась какая-либо мысль, открывавшая ей истинное состояние ее души, она тут же решительно отвергала ее; она принуждала к молчанию тайный голос, желавший предупредить ее, и полагала, что у нее достанет сил укротить свое взбунтовавшееся сердце. Эта внутренняя борьба испепеляла ее жизнь даже больше, чем те огорчения, какие доставлял ей г-н д’Эскоман; но никто на свете не мог заставить ее признаться в этом. Когда ей показалось, что Господь внял ее молитвам, обращенным к нему, и открыл ее супругу путь к покаянию, она подумала, что Провидение возымело жалость одновременно к супруге и супругу, что оно пожелало вернуть мужа к исполнению его долга и навсегда избавить женщину от смутных опасений, которые только что были описаны нами и уже сами по себе казались ей преступными.

Она одержала победу над своей неприязнью; дурное обращение маркиза, свидетелями чему мы были, ее не обескуражило; добродетельная восторженность Эммы заставила зазвенеть в ее сердце струну, которая на самом деле уже была порвана, однако отвечала ее желанию вновь завоевать виновного звуками, полными нежности и любви.

Но г-н д’Эскоман покинул Шатодён, не сказав ей в утешение даже обыкновенного прости; он дал знать о себе лишь тогда, когда ему понадобилась подпись г-жи д’Эскоман для получения денег.

На этот раз у Эммы не было больше сил отрицать очевидное; она сомневалась в Боге, она сомневалась в себе самой.

Сюзанна Мотте ловко воспользовалась этим расположением духа своей молодой госпожи. До того времени гувернантку вдохновляла на все ее действия исступленная нежность, которую она испытывала к Эмме; грубое поведение г-на д’Эскомана ввергло ее в безумие от ненависти и ярости. И раз уж маркиза перестала принуждать старую гувернантку к молчанию, когда та пускалась в обвинения, Сюзанна с радостью в сердце дала себе волю. Она напрямик, без всяких намеков, рассказала все, что ей было известно из прошлого маркиза, и с удивительным тактом, какой дается только глубокому чувству, ловко сумела подметить смешную сторону всех его похождений, чтобы использовать это против него. Бог знает, сколько выгоды она извлекла из истории с Маргаритой Жели и из жалкой роли, какую играл великий покоритель сердец во время развязки этих событий!

Сюзанна не хотела, чтобы недостойный супруг Эммы оставлял о себе сожаления. Времена сожалений уже миновали. Невозможно более любить того, кого презираешь, — это избитая истина, справедливая, как и все избитые истины.

Приложив раскаленное железо туда, где, по ее предположению, была рана, Сюзанна намеревалась еще и заживить ее. Она строила немало воздушных замков, чтобы поселить там свою дорогую девочку. Да и стоило после всего этого так сокрушаться? Разве не говорила одна остроумная женщина, что замуж надо выходить для того, чтобы становиться вдовой, и разве не в этом, или почти в этом приятном положении оказалась теперь Эмма? Ведь у нее была молодость, было громкое имя и все еще блистательное, несмотря на посягательства ее достойного осуждения мужа, состояние; госпожа маркиза д’Эскоман, хотя у нее оставались только суетные светские утешения, могла еще считать себя довольной жизнью.

Ожидая этих посягательств и желая избавить от них молодую женщину, гувернантка сама возложила на себя обязанность распоряжаться и управлять всем ее имуществом; это под ее влиянием Эмма написала мужу решительный отказ поставить подпись под заемным письмом, на чем он настаивал.

Однако блестящие миражи, которыми Сюзанна прельщала свою госпожу, не вывели Эмму из уныния, ставшего, по-видимому, ее обычным состоянием. И тогда кормилица, полагая, что ее дело нуждается в завершении, вознамерилась уже в сотый раз приняться за тему г-на д’Эскомана, но Эмма при первых же словах Сюзанны остановила ее и, показывая на свое сердце, с улыбкой дала ей понять, что труд этот будет напрасен и отныне маркиз ничего для нее не значит. Успокоенная ее улыбкой, Сюзанна поздравила себя с победой, которую она приписывала своим усилиям; и все же у нее оставалась тревога по поводу грустного настроения Эммы: как гувернантка ни старалась, ей все же не удалось разгадать его причины.

Тем временем в Шатодёне вновь объявился г-н д’Эскоман.

Он приехал вечером и на другой день перед завтраком послал спросить у маркизы, не может ли она его принять.