Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

Однако Луи де Фонтаньё не уступал.

Чтобы одержать победу над этими сомнениями молодого человека, г-н де Монгла употребил доводы, которые он держал про запас: он стал восхвалять то, что сам считал безумием. Он обрисовал неистовую страсть маркиза к своей любовнице; рассказал о том, чему он сам был свидетелем; хвалил благородную преданность своего молодого друга Эмме, при этом намекнув, что эта преданность может оказаться напрасной, если Маргарита передумает и решится поехать в Париж, чтобы отыскать там своего прежнего любовника.

Более ничего уже и не требовалось; придерживаясь того же мнения, что и шевалье, Луи де Фонтаньё был растроган, увлечен, убежден; со своей стороны, г-н де Монгла перешел от красноречия к умилению и кончил тем, что овладел положением.

Он привел Луи де Фонтаньё к Маргарите, которая была слишком счастлива приходу молодого человека, чтобы тратить время на упреки; шевалье оставил их для объяснений, а сам отправился в клуб, чтобы рассказать его членам, что скрывалось под шкурой льва, в которой до сих пор так ловко прятался их предводитель.

Луи де Фонтаньё был совершенно прав, решив воспользоваться чужим опытом и держаться на значительном расстоянии от коварной соблазнительницы; в нем решительно не было силы блаженного Робера д’Арбрисселя; он испытал все отвращение Иосифа во время свидания, на которое его насильно привел г-н де Монгла. Поскольку у него не было плаща, чтобы оставить его в руках супруги Потифара, последствия визита совсем не напоминали те, что некогда проистекли от страсти египтянки к сыну Иакова.

Повторная встреча весьма часто служит подтверждением такого рода связей; она подобна одобрению, которое Церковь и общество дает более основательным союзам. Торговец охотно позволяет щупать ткани, которые он вам показывает, и даже расположен к тому, чтобы предложить вам какой-нибудь образчик; однако, если вы будете дважды отрезать лоскуты от сукна, то можно поспорить на сто против одного, что он включит их вам в счет.

Все домашние Бертрана, от самого главы заведения до скромного поваренка, от трактирщицы до последней служанки, выстроились рядами в проходе, когда Луи де Фонтаньё шел к Маргарите.

Стены у дома были тонкие, и тревоги бывшей любовницы г-на д’Эскомана не могли остаться незамеченными.

С самого утра весь персонал дома, пренебрегая своими обязанностями, занимался только тем, что рассуждал, не окажется ли шатодёнская красавица в положении Буриданова осла (они, правда, говорили: "между двух мешков с помолом"). Все пребывали в состоянии растревоженного любопытства и, как и Маргарита, с нетерпением ждали развязки.

Целый кортеж провожал молодого человека, в сопровождении старого шевалье явившегося к Маргарите; но еще более предупредительными все выглядели, когда он оттуда вышел.

Виноваты ли в этом снова были стены дома? Или дело было просто в том, что Маргарита, для которой минута, проведенная вдали от ее нового любовника, казалась уже чуть ли не веком, не могла позволить ему спуститься по лестнице, не крикнув ему вслед, склонившись над перилами: "До вечера!"?

История умалчивает об этом; мы знаем только, что, выходя от Маргариты, счастливый молодой человек увидел картину, которая могла бы послужить моделью для одной из тех старинных литографий, что изображают с десяток лиц, выражающих с различными оттенками одно и то же чувство. Все улыбались, однако, если улыбка г-на Бертрана выражала презрение, то улыбка повара — зависть. Как бы ни старалась г-жа Бертран сделать свою улыбку пренебрежительной, на лице ее не отразилось ничего, кроме досады, тогда как служанки хохотали, выражая таким образом свое наивное восхищение происходящим, а поварята откровенно зубоскалили.

Лица всех этих мужчин и всех этих женщин уведомляли Луи де Фонтаньё, что пересудами о свершившемся факте он уже прикован цепью к Маргарите; идти на попятную становилось для него затруднительно.

Впрочем, первые несколько дней он об этом и не помышлял.

То, что называется рассудительностью, благоразумием, приходит со зрелым возрастом. Люди напоминают деревья: надо дать им состариться или нанести им увечья, чтобы получить от них вкусные плоды; плоды же их молодости или их полной мощи терпкие и жесткие.

И, по правде говоря, Луи де Фонтаньё был счастлив некоторое время, счастлив помимо собственной воли, счастлив упоительным блаженством; но было ли это чувство самым подлинным из всех тех, что окрашивают мир цветом, какой нас привлекает? Это блаженство было сильнее его любви.

Забыв обо всем, он должен был забыть и Эмму.

Не привнося в это никакого умысла, Маргарита так широко пользовалась во благо себе жизненной силой и молодостью своего любовника, что в его существовании не оставалось места ни для чего, кроме наслаждения и необходимого для восстановления сил оцепенения, которое за ним следует.

Даже лучшее на этом свете имеет свои отрицательные стороны; злоупотребление влечет за собой пресыщение, а пресыщение — остановку в любовной горячке, остановку, позволяющую обратиться к размышлениям.

Размышление неизбежно для всех искусственно разжигаемых страстей, питаемых постоянно воскрешаемым желанием; в безнравственности желания и заключается философский камень любовных связей.

К несчастью Маргариты, она не смогла обнаружить этот философский камень.

Неудача ее усугублялась еще и тем, что Луи де Фонтаньё не только размышлял, но и сравнивал.

Действительно, он был рожден мечтателем и должен был им умереть.

Встречаются два типа мечтателей: мечтатели неискренние, то есть поэты, и мечтатели пристрастные — существа, обычно обреченные либо на осмеяние, либо на несчастье.

Луи де Фонтаньё принадлежал ко второй из этих категорий. Вначале он мало-помалу дал увлечь себя в страну несбыточных мечтаний, а потом привык проводить в ней свою жизнь. Мы уже видели, насколько такое расположение духа парализовывало его волю; в сложившихся же обстоятельствах оно и не могло привести к иным последствиям.

Едва только Маргарита давала малейшую передышку своим чувствам, мысли его прояснялись и он возвращался к своим дорогим мечтам и нежным видениям, их населяющим… Хотя, чтобы заполнить эти мечты, достаточно было лишь одного видения — образа женщины, которую он так неистово полюбил и которая, похищенная у его любви, должна была оставаться для него идеалом, то есть тем, чему он отдавал предпочтение перед всем на свете, — достаточно было образа Эммы. К тому же Эмма из его мечтаний была вовсе не та Эмма, что он видел так недолго: эта была еще прекраснее и соблазнительнее, чем та! И подле нее он отдавался чистым и возвышенным наслаждениям, которых душа его жаждала тем сильнее, чем обыденнее и грубее были пресыщавшие его страсти. Конечно же, ему следовало спуститься с небес на землю, перейти от нектара к крепкому вину, покинуть сильфа, чтобы вновь обрести бедную Маргариту. Но ему приходилось сравнивать, а сравнение, естественно, шло ей во вред. Да и какая женщина может бороться с призраком, созданным воображением ее любовника!