Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

Только когда ослабли ее первые восторги, г-жа д’Эскоман вспомнила о том, кто, по всей вероятности, и принудил ее мужа принять это добродетельное решение. И тогда она упрекнула Сюзанну за ее недавние подозрения по поводу искренности Луи де Фонтаньё, которыми старая служанка в самом деле поделилась накануне со своей госпожой.

Сюзанна, не задумываясь, признала свою вину, но при этом высказала опасение, что эта услуга обошлась не так уж дорого бедному молодому человеку; достойная гувернантка испытывала такую ненависть к Маргарите Жели, что даже считала ее способной на убийство ради мести.

В эту самую минуту маркиза услышала, что раздался звонок в дверь; разумеется, это пришел ее муж! Маркиза оставила Сюзанну, продолжавшую излагать свои суждения о повадках и чувствах развратных женщин, и побежала навстречу г-ну д’Эскоману. Когда он поднимался по первым ступенькам крыльца, она бросилась ему на шею и расцеловала его, как целуют того, кто возвращается после долгой разлуки.

Размышления, которым предавался г-н д’Эскоман по дороге, довели его ярость до предела. Этот нежный порыв Эммы, противоречивший тому, что происходило в его душе, лишь усилил его раздражение, извратившее в его глазах смысл этого поступка: он увидел в нем немой упрек или выражение оскорбительного сострадания; высвободившись из объятий Эммы, он грубо оттолкнул ее и прошел мимо, не сказав ей ни слова.

Маркиза потеряла равновесие, упала навзничь и разбила лоб о каменные плиты крыльца.

Прежде чем Сюзанна, издали видевшая эту сцену, подбежала к Эмме, бедняжка уже поднялась сама. Затем, несмотря на мольбы кормилицы, не позволившей ей это делать, она пошла за г-ном д’Эскоманом в его комнату и закрыла дверь изнутри на задвижку, чтобы остаться с ним наедине.

Не сказав жене ни слова покаяния при виде того, как по ее лицу сбегали две тонкие струйки крови, маркиз рухнул в кресло, скрестил ноги, опустил голову на ладонь, опершись локтем на наличник камина, и замер в позе, говорившей о его печальных раздумьях.

Перед своей женой он не считал нужным оставаться в маске, тяжким грузом лежавшей на его лице с самого утра; он отбросил ее и совершенно согнулся под бременем своего безумного и нелепого отчаяния.

— Вы страдаете, друг мой? — обратилась к нему маркиза, вытирая платком кровь, струящуюся из раны на лбу.

— Я? — отвечал маркиз тоном, противоречившим его словам. — Бог мой, да отчего же мне страдать?

— Не скрывайте от меня ничего, друг мой, — промолвила маркиза д’Эскоман. — Каковы бы ни были ваши печали и сколь ни далека я оттого, чтобы понять их причины, мой долг — утешить эти печали, заставить вас забыть их, если только мне это удастся. Возможно, другие захотят своей доли от ваших удовольствий, я же не хочу ничего иного, как разделить вашу боль… Я не дорожу другими своими супружескими правами, но это я отстаиваю и не уступлю никому. Доверьтесь же мне, умоляю вас! Говорите со мной так, как если бы вы говорили с другом или с сестрой. Если бы вы знали, как снисходительно сердце любящей женщины!

Господин д’Эскоман попытался освободить свои ладони, которые Эмма взяла в свои руки. Он хотел таким образом скрыть слезы, которые текли из его глаз, казалось утративших способность плакать; сердце его, похоже, растаяло от звуков этого дружеского голоса.

Видя эти слезы, г-жа д’Эскоман уверила себя, что она совершенно определенно отвоевала своего мужа; в страстном порыве она во второй раз обняла его, и на этот раз он позволил ей это сделать.

— Плачь, плачь, — повторяла она, — слезы приносят облегчение. В течение столь долгого времени я не знала другого утешения!.. Для тебя это будет иначе; без сомнения, жертва, которую ты приносишь своему долгу, тяжела, но я рядом и постараюсь сделать ее для тебя менее тягостной и менее суровой… Боже мой! — продолжала она, увидев, что слезы маркиза усилились при этом упоминании о его прелюбодейной любви. — Боже мой! Может быть, я и не права в своем горячем желании, чтобы ты вернулся ко мне… Я тебя люблю так, что готова отказаться от своего счастья, если только оно может принести тебе огорчение. Но нет, мы будем счастливы вместе. Ты не в состоянии знать, сколько в моем сердце заключено нежности и любви, поскольку, наверное, тебя это никогда не заботило; но теперь ты узнаешь это… И к тому же, разве не красива и я тоже? Знаете ли вы, сударь, что мне только двадцать три года! О! Я хочу, чтобы ты ни о чем не жалел, я хочу, чтобы ты полюбил меня так, как никого еще не любил… Говорят, эти женщины знают секреты, как очаровывать вас, мужчин; мне неведомы эти секреты, да и неудивительно, ведь когда ты женился на мне, я была несмышленым и простодушным ребенком… Мой Бог! Нам следует говорить обо всем этом, раз такое приносит счастье. Но ты научишь меня этим секретам, ты должен их знать, и ты увидишь, как все легко, когда этого жаждет сердце!

Господин д’Эскоман не прерывал ее, слезы его сменились состоянием какой-то вялой задумчивости, он милостиво предоставил жене осыпать его ласками, которыми она сопровождала каждое из своих слов; когда она умолкла, он поцеловал ее и сказал, что ему более всего сейчас необходимы покой и уединение.

Эмма поспешила исполнить его желание. Когда она выходила из его комнаты, лицо ее, покрытое пятнами крови, радостно сияло. Сюзанна Мотте поджидала ее под дверью, сидя на ступеньках лестницы. Эмма со свойственной ей восторженностью произнесла:

— Ты ошибалась, Сюзанна. Он действительно вернулся ко мне, этот блудный сын!

Но едва г-жа д’Эскоман успела переступить за порог комнаты мужа, как этот блудный сын поспешил запереть за ней на задвижку дверь; лицо его оживилось, он бросился к секретеру и принялся стремительно писать следующее послание:

"Я не могу жить без тебя! Я все прощаю! Через два часа мы едем в Париж, и там, клянусь честью дворянина, там я создам тебе положение, которому все будут завидовать.

Ночью Жермен придет за тобой; карета будет ждать на дороге в Шартр".

Он поставил внизу свои инициалы, а на конверте написал:

"Мадемуазель Маргарите Жели".

Пока Эмма сидела на его коленях, он не переставал думать о Маргарите; все страстные речи, в которых бедная женщина высказывала ему свою нежную привязанность, лишь еще больше возбудили в нем сожаления и разожгли его желания.

Любовь отождествлялась у него с Маргаритой, и ему казалось невозможным, что это чувство придет к нему откуда-нибудь еще.

Как у всех людей, лишенных воли из-за недостатков своего воспитания и отсутствия трудностей в жизни, его душа напрягалась тем больше, чем большее сопротивление он встречал; его избалованное ребяческое упрямство требовало, чтобы его гордыня получила удовлетворение.