Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

Маркиз позвонил своему камердинеру и приказал ему отнести записку мадемуазель Маргарите.

Через полчаса Жермен вернулся.

Он застал прекрасную шатодёнку в раздражении, просто не поддающемся описанию. С распущенными волосами, с пылающими непривычным для нее пламенем глазами, она, как разъяренная тигрица в клетке, металась по своей комнате. Чтобы успокоить взбудораженные нервы, она била стекло и фарфор, принадлежавшие хозяину, и столь же безжалостно рвала собственные платья и кружева.

При ней находился г-н де Монгла, безуспешно пытавшийся успокоить ее.

Очевидно, на письмо, посланное ею утром, она получила от г-на де Фонтаньё совершенно неожиданный для нее ответ.

Она с нетерпением взяла записку маркиза, поданную ей Жерменом, прочитала ее, скомкала и бросила в камин.

— Скажите вашему господину, — вскричала она, — что он мне наскучил! Если я захочу путешествовать, то сделаю это без него.

Маркиз, и до этого бледный, узнав о решительном отказе Маргариты, сделался мертвенно-пепельным; он приказал закладывать лошадей, велел камердинеру собрать чемодан, снести его в карету и трогать.

На первой станции он сменил своих лошадей на почтовых и крикнул вознице: "На дорогу в Париж!"

Попрощаться с женой маркиз забыл.

Если Маргарита была далека от того, чтобы испытывать отвращение, которое обычно наступает после обладания, то совсем по-иному себя чувствовал Луи де Фонтаньё.

Молодая женщина, уходя, не стала нарушать сон своего нового любовника; когда он проснулся, было уже позднее утро; солнце проникало сквозь решетчатые ставни, прочерчивая широкие пурпурные полосы на занавесях и делая бледным свет оставленной на камине зажженной свечи.

Луи де Фонтаньё приподнялся в кровати и, воскрешая в памяти события прошедшей ночи, подумал, что он стал жертвой наваждения; но беспорядок, царивший вокруг, свидетельствовал о том, что это был вовсе не сон; воздух в комнате был наполнен острым запахом амбры, которой Маргарита душила свою одежду. Подобный испарениям, исходящим от земли после грозы, запах этот напомнил Луи де Фонтаньё обо всех стадиях ночной бури, обо всех ее перипетиях.

Лихорадочное возбуждение, охватившее его накануне, затихло; дымка, на какое-то время затуманившая душу молодого человека, рассеялась, и мысли его, освободившись от всех пагубных флюидов, уже спокойные и чистые, вновь обратились к Эмме.

И тогда он стал упрекать себя, у него появились угрызения совести, затем появилось сожаление, еще более горькое, чем угрызения совести, поскольку основание для него было более материальное, поскольку, по мере того как от него зримо отдалялась цель, к которой он стремился, Луи де Фонтаньё, в силу вполне естественного эффекта, представлял ее себе все более близкой.

Сначала он возлагал на самого себя вину за собственные несчастья и обвинял в них свое малодушие; но затем, задумавшись о роли, которую сыграла Маргарита в случившемся, он пришел к мысли, что любовница г-на д’Эскомана действовала с исполненной коварства предумышленностью и рассчитывала на смятение его чувств.

Несомненно, она предполагала, что Луи де Фонтаньё имеет большое влияние на г-на д’Эскомана, и хотела принудить молодого человека оставаться в стороне от происходящего, воспользовавшись благородством его чувств.

Молодой человек провел весь день в странном волнении; в его голове одно за другим прокручивались самые невероятные предположения. Он думал о том, чтобы встретиться с маркизом д’Эскоманом, по отношению к которому в своих собственных глазах оказался в положении, отвратительном для его юношеской порядочности; он хотел признаться ему, ничего не скрывая, во всем, что произошло, — начиная от встречи с г-жой д’Эскоман и кончая ночью, проведенной подле Маргариты; несомненно, это привело бы к разрыву маркиза с любовницей, чего так желала Эмма. Правда, после такого скандала ему пришлось бы отказаться как от самых дорогих, так и от самых скромных своих надежд. Он не смог бы появляться в доме д’Эскоманов даже как обычный друг; но в роли Курция было нечто, прельщавшее его воображение.

Но и такой план действий не обходился без противоречий. Луи де Фонтаньё спрашивал себя: нельзя ли предположить, что г-н д’Эскоман сочтет Эмму ответственной за удар, нанесенный его самолюбию; не ухудшит ли это ситуацию, которую он хотел улучшить; не навредит ли это интересам, которым он намеревался принести себя в жертву. И тогда он решил было довериться во всем маркизе; но при одной мысли о подробностях, какие ему придется излагать в своих признаниях, его охватила нервная дрожь, парализовавшая его волю, и он почувствовал, как кровь стынет в его жилах.

До четырех часов вечера он пребывал в этой полной тревог нерешительности.

В четыре часа он получил письмо Маргариты — обжигающее, пылкое до безумия.

Луи де Фонтаньё в испуге отступил; он предпочитал пассивные роли и, строя свои весьма благородные, но также и весьма авантюрные замыслы, думал, что, вполне вероятно, какое-нибудь непредвиденное обстоятельство помешает осуществлению его желаний и не даст ему возможность показать свое доблестное бескорыстие, чего ему так хотелось; он не спешил принимать решение, желая дать время свершившимся событиям явить свои следствия.

Однако эти следствия делали его положение еще более неприятным, чем он мог предположить.

Вместо прихоти, вместо расчета он встретил со стороны Маргариты страсть, чреватую бурей.

Маргарита Жели приказывала Луи де Фонтаньё немедленно предстать перед судом ее любви; никогда еще повестка о явке в суд не составлялась в более ясных выражениях. Однако молодой человек ни в коем случае не стал ей подчиняться. Лишь на расстоянии от нее он мог быть уверен в своей твердости.

Луи де Фонтаньё сел к письменному столу и, пытаясь ответить на послание впечатлительной Маргариты, исписал листов двадцать бумаги, а затем разорвал их один за другим.

В итоге ему удалось составить двусмысленное письмо, полное заверений, разбухшее от напыщенных слов и содержащее в качестве противовеса множество "но" — гладких фраз, чрезмерно торжественных по стилю, игравших роль вьющихся растений, какие пускают по скверной стене, чтобы скрыть ее. Весь смысл послания заключался в заверении в вечной дружбе, которым оно заканчивалось. Как будто бы от него ждали именно этого!

Как раз это письмо и привело Маргариту в то состояние, в каком застал ее посланец г-на д’Эскомана.

Заочная казнь, устроенная Маргаритой своему прежнему любовнику, успокоила ее не более, чем Варфоломеевская ночь, которую она учинила фарфору, платьям и шалям, не имея ничего лучшего под рукой.