Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

В самом начале их связи Луи де Фонтаньё совершал подобного рода душевные измены своей новой любовнице лишь изредка и с большими перерывами; он сам избегал таких мыслей, поскольку полагал, что они способны напрасно тревожить его покой. Вступив в эту неприятную связь, он полагал себя навсегда разлученным с г-жой д’Эскоман; но мало-помалу, по только что упомянутым нами причинам, приступы уныния у него становились все чаще, и в конце концов эта мечтательность приняла хронический характер.

И тогда его желания становились все неистовее; препятствия, отдалявшие его от Эммы, не казались ему столь уж непреодолимыми; Маргарита, самое главное из этих препятствий, казалась ему постылой; он сожалел о том дне, когда встретил ее на своем пути, и проклинал свою собственную слабость.

Так что среди золота и шелка, из которых, по словам г-на де Монгла, рука доступной страсти должна была ткать их дни, появились и суровые нити.

Луи де Фонтаньё становился все более угрюмым и мрачным, избегал знакомых и даже самого старика-шевалье; он искал уединения, в котором только и можно было приблизиться к женщине, снова занимавшей все его думы, и мысленно разговаривать с ней. Почти все вечера он проводил на берегу реки Луар, где целыми часами следил за водой, бегущей по камням и разбивающейся водопадами об их неровности, и прислушивался к вызванному ветром однообразному шелесту листвы осин. Но во время этих размышлений видел ли он то, на что смотрел, слышал ли то, к чему прислушивался? Позволительно выразить сомнение в этом, ибо уже столько раз добрые горожане прерывали свою прогулку, наблюдая за этим странным занятием — если только мечтания можно считать занятием — секретаря господина супрефекта, но молодой человек не удостаивал любопытствующих даже взглядом.

Шатодёнская хроника утверждала, будто он слегка помешался. Возможно, эта самая хроника и была бы более снисходительна в своих суждениях, если бы моральный недуг, который поразил Луи де Фонтаньё, не давал очевидных доказательств того, что он может стать заразным.

С тех пор как Маргарита Жели перешла от маркиза д’Эскомана к Луи де Фонтаньё, ее невозможно было узнать.

Маргарита была несколько близорукой в умственном отношении; бесконечные душевные тонкости были для нее то же, что мельчайшие живые существа для человека, пьющего воду: они были для нее слишком незаметны, чтобы она о них задумывалась; ее плебейская натура осталась нетронутой; у нее не было времени расходовать себя на исследование подобных мелочей и ребяческое распределение их по разрядам.

Любовь не была для нее той утонченностью чувств, которой праздность деликатных людей дала это имя; для нее любовь определялась по открытым и бурным проявлениям, составляющим ее сущность; более она ничего и нигде не искала.

Здоровая, сияющая красота Маргариты, казалось, расцвела, с тех пор как девушка стала принадлежать Луи де Фонтаньё; мы сказали бы, что она проявляла себя глубоко признательной ему за это, если только такая признательность не была расчетом, но в то время никакой расчет еще не входил в любовь Маргариты. Она любила с такой нежностью, чувственной быть может, но сильной и бескорыстной, какую мы находим в природе и какая по сути своей представляет страсть.

Со своей стороны, Луи де Фонтаньё был слишком деликатен, чтобы причинять напрасные огорчения Маргарите; он скрывал от нее, как только мог, истинное состояние своей души, приписывая посторонним причинам угнетенное состояние своего духа.

Поэтому Маргарита чрезвычайно легко обманывалась в том, какое место она занимает в жизни молодого человека, и, несмотря на охлаждение время от времени их любовных отношений, она долгое время считала себя любимейшей и счастливейшей из всех женщин.

И это счастье, которое она не испытала в своей предшествующей любовной связи, произвело в ее характере перемены, изумившие весь город.

Прежде Маргарита была в высшей степени ленива и беспечна; ничто не могло вывести ее из присущего ей величественного равнодушия; казалось, она боялась утомить себя даже улыбкой; теперь же она стала подвижной и шумной и даже, оставаясь одна, предавалась порывам радости, выражавшимся в криках и громком топанье, на которые ее соседи уже не раз жаловались. Когда Маргарита поджидала Луи де Фонтаньё, облокотясь на подоконник, она скрашивала скуку ожидания пением, напоминая в эту минуту птицу на краю своего гнезда; увидев, как он появляется из-за поворота улицы, она впадала в исступленный восторг, проявления которого, лишенные всякого стыда перед людьми, заставляли оборачиваться прохожих.

Наконец — и это был признак, более всего тревоживший ее друзей, — становясь столь радостной, она становилась при этом нелюдимой. Все мужчины, за исключением ее любовника, стали ей скучны, и она дала им это понять; а поскольку они не решались в это поверить, то она без всякого стеснения закрыла перед ними свою дверь; и вот Маргарита — душа и свет всех застолий, жемчужина всех кружков небольшого сообщества шатодёнских кутил, приобрела, к их общему возмущению, манеры поведения, присущие кармелиткам.

Каждый высказывался по поводу этого перевоплощения; как правило, его приписывали ревности Луи де Фонтаньё, и, хотя Маргарита сменила комнату в доме г-на Бертрана на прелестную квартирку на улице Кармелитов, хотя молодой человек щедро выдавал своей любовнице деньги из своей части выигрыша, полученного им в компании с г-ном де Монгла, многие позволяли себе сетовать на участь несчастной жертвы.

Сама же несчастная жертва хохотала как безумная, когда до нее доходили слухи о таких сетованиях; но недалеко уже было то время, когда ей суждено было находить их не такими уж безосновательными.

Через два месяца после только что рассказанных нами событий город Шатодён вновь обрел тот кладбищенский облик, каким он отличался в старые добрые времена.

Благородные семейства воспользовались отсутствием предводителя шатодёнского клуба, чтобы пробить брешь в этом последнем оплоте, обвиняемом в стремлении развратить молодежь.

Многие родители попробовали вернуть в отчий дом своих заблудших овечек — кто нежными упреками, а кто и приманкой богатого обзаведения; другие, более ловкие, проникли в крепость, намереваясь усилить слой мирных и умеренных людей, до этого пребывавших там в меньшинстве.

Большая зеленая зала клуба, со времен его создания ставшая предметом споров между курильщиками и теми, кого насмешливо называли париками, бесповоротно осталась за этими последними, установившими в ней строгую благопристойность, играя в вист по два су за фишку.