Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

В дверях "Золотого солнца" ее встретил хозяин.

Как сторонник добронравия, г-н Бертран был весьма недоволен поведением своей постоялицы. Одним из первых он узнал, что г-н д’Эскоман порвал с Маргаритой, и поднялся в комнату девушки, чтобы спросить ее, есть ли правда в подобных слухах; не застав ее дома, он заключил, что ночные шалости и были причиной встревожившего его разрыва маркиза с любовницей, и проникся глубоким негодованием по отношению к ней.

Господин Бертран рассказал Маргарите, какая о ней идет молва, и объявил, что, поскольку она не имеет больше чести принадлежать господину маркизу д’Эскоману, ей следует подыскать себе пристанище за пределами гостиницы "Золотое солнце".

Маргарита чрезвычайно дерзко рассмеялась г-ну Бертрану в лицо; она и не думала, что могло быть иначе, чем он ей сказал. В своем недавнем раздумье она уже задавала себе вопрос: сможет ли она лгать окружающим? Но едва в ее сердце отзывалось имя Луи де Фонтаньё, она чувствовала, как щеки ее воспламенялись, ноздри расширялись, как у львицы, заслышавшей рычание своего льва, и она понимала, что всякое притворство, всякое соглашательство для нее будут невозможны.

В конце концов, что для нее значили благодеяния г-на д’Эскомана и уважение г-на Бертрана? Более того, новость о том, что уже разнесся слух о ее новой любви, вселила в нее чувство некоторого удовлетворения; она настолько гордилась своим счастьем, что полагала себя достойной зависти.

Маргарита поднялась к себе в комнату, распевая как славка, запертая в клетке, в тот момент, когда прутья ее золотит солнце; однако она позаботилась открыть окно и, складывая платья или заворачивая украшения, время от времени высовывалась наружу и с мучительным беспокойством поглядывала на улицу.

Всего лишь несколько часов назад она рассталась с Луи де Фонтаньё, а разлука уже казалась ей слишком долгой. В лихорадочном волнении она ходила взад и вперед по комнате и все чаще и чаще останавливалась у окна, оправдывая при этом нетерпеливость своих желаний благовидными предлогами. Разве не должен был тот, кому она отныне принадлежала, быть здесь, чтобы решить, где ей теперь следует искать пристанище?

Она отнесла промедление своего нового любовника на счет его скромности; сев за стол, она написала ему письмо; в ту минуту, когда она сложила и запечатала его, в дверь кто-то постучал.

— Это он! — воскликнула молодая женщина.

В один прыжок она пересекла комнату, открыла замок и оказалась лицом к лицу с маркизом д’Эскоманом.

Дворянин был бледен и настолько взволнован, что вынужден был сесть, прежде чем начать разговор.

В лице Маргариты не сквозило ни малейшего замешательства, оно выражало только чувство раздражения, вызванное у нее этим визитом. С той поразительной уверенностью, какую придает страсть тому, кто ее испытывает, она спросила маркиза, что ему угодно.

Как мы говорили, г-н д’Эскоман ожидал совершенно иного приема. Вместо слез и раскаяния, на которые он в своем великодушии рассчитывал, маркиз встретил рассеянную беспечность и ироничную сдержанность; мужественное самообладание молодой женщины само собой поставило ее на высоту той роли, какую г-н д’Эскоман намеревался разыграть сам.

Сердце прожигателя жизни, словно электрическим разрядом оживленное этим вторым ударом, ожесточилось; маркиза охватил гнев, и в нем он нашел грозившие оставить его силы, так что ему удалось разыграть спокойствие, излагая Маргарите ходатайство, посредником по которому он стал.

Как ни легки были нравы и ни вольны были речи в среде, в которой молодая женщина провела последние три года, сколь ни далеки были от строгости нравственные устои, сотни раз за это время излагавшиеся в ее присутствии, она не скрыла своего отвращения и к посольству, и к посланнику, не сумев удержаться и заклеймив их насмешками.

Затем, когда г-н д’Эскоман, проявляя к бывшей любовнице поистине отеческую заботливость, пожелал открыть ей глаза на последствия, которым она подвергнется, если вступит в связь с бедняком, каковым по предположению маркиза был ее любовник, Маргарита в ответ с гордостью произнесла имя Луи де Фонтаньё.

Это откровение поразило маркиза словно удар грома; все подмости его утреннего бахвальства рухнули, и ему открылась эта интрига, нити которой, как он видел, держала рука г-на де Монгла; он предчувствовал, что тот не позволит, чтобы общество дало себя обмануть и поверило, будто это он, д’Эскоман, стал инициатором своего разрыва с Маргаритой; он видел, кроме того, что рассеялись все его тайные надежды на примирение с ней. Признавая, что Маргарита в самом деле имеет над ним власть и в то же самое время предполагая, что любовник ее никому не известен и малозначителен, он внутренне хвалил себя за то, что ему можно будет сказать: "Да мне это совершенно безразлично!" или: "Она так плакала, что я согласился отложить наш разрыв", как это всегда полагается тому, кто играет роль сильного мужчины; но после огласки, которую получила его дуэль, ни одна из этих уловок не была осуществима.

Впрочем, в любовных историях, которые мы пытаемся описать, есть странные отклонения от нормы: если измена отвратительна сама по себе, то еще более отвратителен может быть выбор того, с кем тебе изменяют: у ревности есть свои антипатии и свои снисхождения.

Никакой другой соперник, никакой другой преемник не был бы столь неприятен г-ну д’Эскоману, как тот, кто еще прежде задел его самолюбие, а затем сыграл такую прекрасную роль в их поединке накануне.

Схватив шляпу, г-н д’Эскоман выбежал на улицу, не простившись с Маргаритой.

Вернувшись в особняк, он застал там ожидавшую его Эмму.

Сюзанна, подстерегавшая каждую новость, прямо или косвенно касавшуюся ее госпожи, далеко не последней узнала то, о чем говорил весь Шатодён; она поторопилась сообщить эту новость Эмме.

— Слава Всевышнему! — воскликнула молодая женщина. — Наконец-то мой муж вернется ко мне!

И она бросилась на колени, обратив к Небу горячие изъявления благодарности.

Сюзанна, хотя она и была ревностной католичкой, не присоединилась к этому славословию; в своем неверии в обращение грешников вообще, а г-на д’Эскомана в частности, она доходила до ожесточения; она продолжала сидеть и смотрела на свою госпожу с выражением материнского сострадания.

— Подождите, пусть он вернется в семейное лоно, и лишь потом велите заклать жирного тельца, — заметила она Эмме, — иначе мы весьма рискуем остаться с ненужной нам провизией.

Но г-жа д’Эскоман не хотела слушать подобных обескураживающих советов; как все те, кто страдает, она думала, что причина ее страданий — одна, и, нуждаясь в утешительной надежде, видела эту причину скорее в постороннем влиянии на своего мужа, нежели в нем самом; но вот причина устранена, и невозможно было бы полагать, чтобы не исчезли и ее последствия. И потому ее счастье напоминало настоящее опьянение; она плакала и смеялась одновременно, сжимала в объятиях Сюзанну и, на мгновение приостанавливая порывы своей радости, начинала строить воздушные замки, возводимые на том, что отныне должно было составлять ее супружескую жизнь.