Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

Затем, встав на колени и скрестив на груди руки, Эмма принялась молиться:

— Боже мой! Я водрузила идола на твой алтарь, и твой гнев низверг этого идола на меня; я поклонялась греху, и ты наказываешь меня грехом; Господь мой, я подчиняюсь твоей всемогущественной справедливости; я не ропщу против кары, не проклинаю карающую меня десницу; но, подвергая наказанию меня, Господь мой, пощади его! Пусть эти страдания, размеры коих один ты можешь исчислить, станут еще горше; пусть муки моей оставленной в одиночестве души станут еще сильнее, но отведи от него свою длань, пусть я одна снесу бремя твоего гнева, и, смиренная и повергнутая ниц, я буду благословлять тебя, Господь мой, в твоей суровости!

Многие стремились попасть на утренние приемы мадемуазель Жели, однако состав тех, кого на них приглашали, подбирался весьма тщательно. Допущен туда был не всякий, кто хотел этого; весьма уважаемые, если и не высокочтимые господа были вынуждены прибегать к прямо-таки дипломатическим приемам, чтобы с помощью выездного лакея, исполнявшего обязанности придверника, добраться до входа в роскошные гостиные бывшей гризетки.

Конечно, нет ничего сложнее, чем завоевать титул модного мужчины.

Чтобы достичь этого, нужно или иметь серьезные данные, но тогда те, кто домогается такого титула, предпочитают быть просто великими людьми: они рассматривают моду как один из вымышленных рыцарских орденов, отыскивающих громкие имена, чтобы придать некоторую значимость списку своих кавалеров, и остерегаются носить их знаки отличия; или же обладать совершенством в наборе глупостей столь усложненных, что большая часть тех, кто предпринимает их изучение, останавливается еще на начальном уровне, как те, кто пытается выучить китайскую грамоту.

Для женщины же все обстоит совершенно иначе.

В этом отношении женщины находятся в привилегированном положении. Все они рождены, чтобы быть модными, и если не все они достигают этого, то лишь потому, что обстоятельства по-разному благоприятствуют их призванию.

Немного сердца, много силы воли, дикарское пристрастие ко всему блестящему, присущая детям привязанность ко всему шумному — вот и все, что необходимо женщине, чтобы стать жемчужиной всех светских кругов.

Конечно же, хорошенькие глазки не могут повредить, но есть множество примеров, доказывающих, что и без этого можно обойтись. Что же касается ума, то установлено, что все женщины наделены им. Возможно, у них это немножко обезьянье кривлянье, ибо их ум заимствован у других; но шум эха ведь все равно шум.

Когда Маргарита приехала в Париж, с ней сошелся один очень богатый и очень известный банкир. И вот однажды утром в великолепном особняке по улице Эльдер, особняке посланницы, по правде сказать, все увидели высокую и красивую девушку, словно гриб выросшую здесь за ночь. Те, кто отважился пойти к ней знакомиться, сообщали потом любопытным, что это тайнобрачное растение имеет на своей конюшне пару караковых лошадей, весьма примечательных тем, что такие же были и у Стивена Дрейка; искусного повара на кухне и несколько гостиных, достаточно просторных для того, чтобы там можно было исполнять самые затейливые фигуры котильона. Она произвела впечатление славной девушки, добродетельной именно в той степени, чтобы никого не приводить в отчаяние, и достаточно сумасбродной в своей роскоши, чтобы каждый надеялся добраться до Коринфа. Большего и не надо было: молодая шатодёнская гризетка прослыла маршальшей в стане щёголей, и интерес к ее происхождению и ее прошлому стали рассматривать как совершенную нелепость и дурной вкус.

Женщины вылеплены из податливой глины, проникающей в самые острые углы литейных форм, углы, которые, кажется, более всего чужды женской натуре. Маргарита удивилась своему новому высокому положению не более, чем бедная маркиза д’Эскоман испугалась утомительного труда, на какой она себя обрекла. Не прошло и недели, как бывшая любовница супруга г-жи д’Эскоман вселилась в роскошный особняк на улице Эльдер, а между тем уже казалось, что ноги ее всю жизнь только и ступали по самым великолепным восточным коврам и ей менее всего на свете вспоминались огрызки яблок, которыми она питалась в детстве. Конечно, придирчивый вкус мог бы найти, что осудить в ее туалетах, несмотря на их великолепие; это была тема завистливой хулы ее подружек, но Маргарита твердо, как на пьедестал, опиралась на денежный сундук своего финансиста, и всем этим сплетням не удавалось возмутить безоблачную жизнь счастливой куртизанки.

Только одно обстоятельство бросало тень на этот сияющий небосвод. Этим облаком, омрачавшим счастье Маргариты, была ее ненависть к г-же д’Эскоман: эта ненависть пережила любовь прекрасной шатодёнки к Луи де Фонтаньё.

Как читатели, должно быть, уяснили себе из только что прочитанного ими, Маргарита, вновь увидев Луи де Фонтаньё и заметив его волнение, скрыть которое полностью молодому человеку не хватило самообладания, смогла рассудить, что у нее, по крайней мере теперь, есть такое влияние на чувства ее бывшего любовника, за какое прежде она готова была отдать половину своей жизни. К своему великому удивлению, она оставалась спокойной, сделав такое открытие; пульс ее не участил своего биения, и лицо ее не вспыхнуло внезапно, как это бывало прежде при одном приближении к ней Луи де Фонтаньё.

Когда сильные чувственные волнения затухают, ничто не приносит утешения тем, кто их испытывал и был при этом унижен; память о них вызывает досаду, они оставляют после себя лишь сожаления. Много раз сетуя на свои прежние чувства к Луи де Фонтаньё и пользуясь выразительным языком, тут же позаимствованным ею в том новом мире, куда она попала, Маргарита называла их своей глупостью. Воспоминание о роли, которую она тогда играла, оскорбляло ее самолюбие — единственное чувство человека, которое усиливается, а не ослабляется при его нравственном падении. Она часто давала себе клятву отомстить за себя и однажды уже пыталась это сделать; вряд ли у нее был бы более подходящий случай, но эта возможность ей представилась, а она была не из тех, что такое упустит.

Маргарита ненавидела Эмму не только из-за боли, которую ее заставляла испытывать время от времени старая рана; возвышенность характера Эммы, проявляемая ею в несчастье, величие ее души, ее мужество, смиренность, благородство чувств, сохраненные ею, несмотря на ее прегрешение, — все эти добродетели, которые Маргарита напрасно пыталась высмеять и извратить, но которым она была вынуждена в глубине души воздать должное, непрестанно жалили ее, возбуждая ее гнев и будоража ее кровь, по природе медлительную и ленивую. Ее возмущало это противостояние красоты и добра злу и скверне. Мужественная маркиза из нищеты своей лавчонки унижала куртизанку в ее дворце, и та не могла ей этого простить. Эта ненависть Маргариты к г-же д’Эскоман служила неопровержимым свидетельством, доказывавшим, что добродетель несчастной женщины пережила ее бесчестье; лучшего доказательства этому она получить бы не могла.