Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

— Маргарита, умоляю, речь идет о жизни и смерти!

— Вопросы жизни и смерти имеют свое время, мое милое дитя. В данную минуту я полностью принадлежу своим гостям, и даже если бы ваш вопрос касался лично меня, я не покинула бы их из-за такого пустяка.

Маргарита говорила очень громко; многие из окружавших ее молодых людей поклонились ей, а один из них поцеловал куртизанке руку с надетой на нее перчаткой; однако по выражению лица Луи де Фонтаньё Маргарита поняла, что она, несомненно, зашла слишком далеко и что беззаботность, проявляемая ею по отношению к тревогам своего друга, может просветить его, как бы ни был он слеп, по поводу ее чувств, и поставить под удар вынашиваемые ею планы мести.

— Будет вам, не надо сердиться, — произнесла Маргарита и фамильярно взяла молодого человека под руку. — Так уж и быть, мы предоставим вам эту столь срочную аудиенцию, и, заверяю вас, мой сеньор и хозяин не будет этим возмущен, ведь он знает, что вы были моим любовником… Да, господа, я была без ума от этого красавчика и желала бы вам всем, как бы я ни была сейчас на него зла, быть любимыми так же, как он был любим мною; но мой милый барон прекрасно знает, какое доверие должны внушать ему мои принципы!

С этими словами она ввела Луи де Фонтаньё в маленький будуар и прикрыла за собой дверь.

— Так чего же ты хочешь от меня? — спросила она, присаживаясь.

Вместо ответа Луи де Фонтаньё молча протянул ей роковую бумагу; Маргарита прочла ее и наморщила лоб.

— Ну, и что я, по-твоему, должна сделать? — спросила она, закончив чтение и посмотрев, не испортила ли эта грязная бумажка свежести ее перчаток.

— Разве ты не поняла, что это судебное преследование затеял господин Вердьер?

— Он? Бедный мой мальчик, или ты действительно обокрал банкира, у которого ты работал, или же твой хозяин всего лишь трус. Но уверяю тебя, что господин Вердьер даже не знает имени этой дамы.

— Да, конечно. Но в его силах остановить это дело, и одного твоего слова будет достаточно, чтобы он на это решился.

На лице Маргариты появилось выражение, не обещавшее ничего хорошего.

— А если я сам попрошу его об этом? — спросил молодой человек, тревоги которого усилились от молчания Маргариты.

— Поостерегись делать это! — поспешно отвечала она. — Поостерегись, если не хочешь со мною ссоры! Господин Вердьер очень расположен в твою пользу, и именно мне удалось этого добиться, несмотря на сплетни, которые позволяют себе разные дамочки. Послушай, я частенько замечала, что ты совсем не доверяешь сохранившейся у меня привязанности к тебе; ты ошибаешься, она еще сильнее, чем прежде; только она более разумная, она гораздо сильнее той, что испытывает к тебе эта жеманница, вздумавшая поиграть в лавочницу и без всякого смысла втянувшая тебя в такую переделку. Ты считаешь меня ветреной и легкомысленной, а я обеспокоена твоим будущим и, во всяком случае, ничем тебя не запятнала. У меня даже есть для тебя одно предложение, основательное и денежное. Ты услышишь об этом, когда придет время, мой херувимчик. Знай только, что твое будущее полностью зависит от расположения к тебе добряка Вердьера, и бойся какой-нибудь глупостью навредить себе.

— Глупостью, Маргарита? О, ты не подумала о том, что сказала; подумай об ответственности, которая лежит на мне! Конечно, я совершил глупость, но моя честь обязывает меня отвечать за последствия; она не позволяет мне, чтобы маркиза д’Эскоман, после того как по моей вине она была низвергнута в позор, попала бы в нужду и предалась отчаянию. И вовсе не за нее, а за себя я умоляю тебя, — поспешил прибавить молодой человек, заметив, как нахмурились брови молодой женщины, когда она услышала эти его слова.

— Ты оскорбил меня, когда произнес это имя! — воскликнула Маргарита, сверкнув глазами и топнув ногой. — Я всего лишь разумна, а ты хочешь представить меня злой… Я не исполню твоей просьбы, и не исполню ее, потому что люблю тебя, люблю искренно и серьезно. Ты не любишь ее больше; если бы ты еще любил ее, то не пришел бы сюда; однако я не знаю, найдешь ли ты после года этого страшного союза живого человека и мертвого, союза двух несовместимых сердец, найдешь ли ты силы размышлять вслух о том, что ты думаешь наедине с собой. Ты просто ждешь, чтобы произошло какое-нибудь бедствие, способное разорвать эту бессмысленную связь. И вот бедствие произошло, а ты испугался и пришел просить меня, чтобы я помогла тебе передвинуть его на будущее. Повторяю: я этого не хочу. Такое твое будущее, то, что готовит тебе она, меня ужасает. Я хочу упрочить твое положение вопреки ей и тебе; возможно, мне это удастся. Я не настолько глупа, чтобы упустить такой случай, который, представься он, застал бы, возможно, и меня беспомощной тоже. Хочешь денег на свои развлечения? Хочешь существования, достойного твоего имени и твоего места в обществе? Что бы ты ни сказал, все у тебя будет, и твоя чувствительность при этом не пострадает; но, если ты желаешь продлить хоть на один день, хоть на один час нелепое существование, какое ты ведешь, не проси меня пожертвовать самой ничтожной из мелочей, ибо я все равно тебе откажу в этом.

Сказав это, Маргарита ударила веером, зажатым в руке, по столику розового дерева, и так сильно, что веер рассыпался на маленькие кусочки, которые она пренебрежительно оттолкнула ногой.

Ей не удалось победить в молодом человеке ужас, вызванный тяжелыми обстоятельствами, в каких тот оказался; он хотел было возобновить свои мольбы, но Маргарита, в ходе разговора следившая за тем, какое действие оказывают на ее бывшего любовника произнесенные ею слова, и распознавшая на его печальном лице выражение признательности и блаженного доверия, с какими он выслушивал ее полные заботы о нем уверения в дружбе, — Маргарита не дала ему время открыть рот.

— Боже мой! — воскликнула она, тщательно осматривая перед зеркалом свой туалет. — Опять он заставил меня забыть обо всех, как и в те времена, когда заполнял собою весь мир! Но не будем больше искушать злые языки… Подними-ка немного повыше отделку моего лифа.

Отделка эта состояла из цветов и орнамента в виде листьев; чтобы поправить бахрому, Луи де Фонтаньё пришлось просунуть руку между платьем и спиной куртизанки. От прикосновения к этой трепещущей плоти его пальцы задрожали, и одновременно взгляд его встретился в находившемся напротив них зеркале с глазами Маргариты, затуманенными такой зовущей истомой, какой ему прежде еще никогда не приходилось видеть. В тот же миг он забыл Эмму, тревоги, в каких должна была пребывать несчастная женщина, и свои собственные волнения, и, наклонясь к надушенному плечу своей бывшей любовницы, впился в него таким болезненным, таким жгучим поцелуем, что она едва смогла приглушить свой испуганный крик.