Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

Когда г-н де ла Гравери увидел, что спаниель изо всех сил старается согреть Терезу, у него родилась мысль сделать все возможное, чтобы помочь собаке довести до конца начатое ею дело.

Он поднял жаровню, подобрал все кусочки угля, разбросанные по плиточному полу, и попытался разжечь огонь.

Мы должны признать, что бедный шевалье проявлял при этом гораздо больше старания, чем умения.

Господин де ла Гравери и сам понимал, сколь он неловок, и решился вступить в это состязание, лишь повинуясь порыву своей доброй души и примеру Блека.

Но, исполняя то, что он считал своим долгом, шевалье не переставал ворчать.

Следуя своей привычке, он бормотал вполголоса:

— Эта чертова собака! И надо же ей было сбежать, что ей еще-то надо? Ее хорошо кормили, она спала на прекрасной волчьей шкуре, мягкой и приятной на ощупь; что за странная мысль пришла ей в голову: сожалеть о жизни в этой ужасной трущобе! Ах! Я был прав, проклиная и избегая всякого рода привязанностей. Если бы ты не сохранил это чувство к твоей бывшей хозяйке, глупое животное, — и, произнеся эти слова, он посмотрел на Блека с невыразимой нежностью, — мы бы пребывали в этот час, счастливые и спокойные, в нашем садике; ты бы играл в траве на лужайке, а я бы обрезал мои розы — они сильно в этом нуждаются… И этот проклятый уголь не желает гореть! Он никогда не загорится, проклятье! Если б только я мог хоть кого-нибудь найти в этом доме, я бы поручил его заботам эту девушку. Деньги спасли бы меня от этой каторги; я не торгуясь заплатил бы столько, сколько от меня потребовали бы. Ну, скажите, только откровенно, разве это не было бы то же самое?

— Нет, шевалье, — произнес голос позади Дьёдонне, — нет, это не было бы то же самое, и вы поймете это, если нам посчастливится спасти больную, к которой вы проявляете участие.

— А! Это вы, доктор! — сказал шевалье; он вздрогнул при первых словах, раздавшихся в каморке, но, обернувшись, увидел серьезное и доброе лицо доктора. — Знаете, вам я могу в этом признаться, дело в том, что я испытываю ужас при виде больных и панически боюсь болезней.

— Ваша заслуга и моральное удовлетворение, которое вы испытаете, от этого только возрастут, — возразил доктор. — И к тому же, поверьте мне, человек ко всему привыкает; стоит вам выходить с дюжину таких, как она, и вы уже не захотите заниматься ничем другим. Ну, так где же больная?

— Вот она, — отвечал шевалье, показывая на постель.

Доктор направился к девушке; но Блек, видя, как этот незнакомец приближается к его юной хозяйке, угрожающе залаял.

— Ну, что ты, Блек, что случилось, мой мальчик? — спросил шевалье. — Что это значит?

И, приласкав спаниеля, он заставил его замолчать.

Доктор взял лампу и поднес мерцающий и дрожащий светильник к лицу больной.

— О-о! — сказал он. — Я подозревал это, но не думал, что случай будет таким серьезным.

— Что же это? — спросил шевалье.

— Что это такое? Это холера-морбус, настоящая холера-морбус, азиатская холера во всем своем отвратительном проявлении!

— Проклятье! — вскричал шевалье.

И он побежал в сторону лестницы.

Но, прежде чем он успел добежать до люка, ноги у него подкосились, и он упал на скамеечку.

— Да что с вами, шевалье? — спросил доктор.

— Холера-морбус! — повторял тот, едва переводя дух и не имея сил подняться. — Холера-морбус! Но ведь холера-морбус — это заразная болезнь, доктор!

— Одни говорят, что она хроническая, другие признают ее заразной. У нас нет согласия по этому вопросу.

— Но ваше-то мнение каково? — спросил Дьёдонне.

— Мое мнение состоит в том, что она заразна, — ответил доктор. — Но сейчас это не должно нас заботить.

— Как! Нас это не должно заботить? Но поверьте, доктор, я не в силах думать ни о чем другом.

И действительно, шевалье был бледен как мертвец, крупные капли пота блестели у него на лбу; зубы стучали.

— Смотрите-ка, — сказал доктор, — вы, кто так храбро ведет себя, когда речь идет о желтой лихорадке, неужели вы боитесь холеры, шевалье?

— О желтой лихорадке! — запинаясь, пробормотал Дьёдонне. — Откуда вы знаете, что я храбро веду себя, когда речь идет о желтой лихорадке?

— Разве я не видел вас в деле? — ответил доктор.

— Когда это? — спросил шевалье растерянно.

— Когда вы ухаживали за вашим другом, бедным капитаном Дюменилем, в Папеэте; разве меня там не было?

— Там? Вас? Вы были там? — произнес совершенно ошеломленный шевалье.

— Я понимаю; вы не узнаете молодого доктора с «Дофина». Тогда мне было двадцать шесть, а теперь сорок один. Четырнадцать или пятнадцать лет сильно меняют человека; вот и вы, шевалье, заметно округлились.

— Как! Это вы, доктор? — произнес шевалье.

— Да, это я. Я оставил службу и обосновался в Шартре. Гора с горой не сходятся, шевалье, а человек с человеком всегда встретятся, и вот тому доказательство: мы с вами стоим у постели другой больной, которая чувствует себя не лучше, чем бедняга-капитан.

— Но ведь это холера, доктор, холера!

— Она двоюродная сестра желтой лихорадки, черного мора, черной рвоты; бойтесь ее не больше, чем вы боялись той, другой; все они из породы бешеных собак, которые кусают лишь тех, кто бежит от них. Смелее, черт возьми! В вашей петлице я вижу красную ленту — свидетельство того, что вы бывали подогнем; вспомните ваши славные дни старого вояки, и марш вперед, на холеру, так же, как вы ходили когда-то в атаку под огнем неприятеля.

— Но, — пробормотал старый солдат, — не кажется ли вам, что мы бесполезно подвергаем себя опасности, и верите ли вы, что у нас есть хоть какой-то шанс спасти эту несчастную девушку?

Шевалье, самолюбие которого было уязвлено, смирился, по-видимому, с необходимостью употребить слово «мы».

— Признаюсь, шансов почти нет, — отвечал доктор, — у больной уже появились признаки, предвещающие близкий конец: ногти синеют, глаза ввалились, конечности холодеют, и могу поспорить, что язык уже одеревенел. Ну и что же! Она ведь еще жива, и надо сражаться с курносой… Я привык, и вы это знаете, не отступать перед смертью; я, шевалье, из породы бульдогов: до тех пор пока у меня в зубах есть хоть какой-то клочок, я держу его мертвой хваткой; но мы уже потеряли много времени… Задело!

Не приходя еще в себя от ужаса, испытанного им при слове «холера», шевалье вначале был бессилен чем-либо помочь доктору. Но, к счастью, тот по нескольким словам, сказанным шевалье его домашнему слуге, догадался, что речь идет о приступе холеры, и захватил с собой из аптечки эфир и чемеричную воду: с помощью этих двух лекарств он стал сражаться с холерой.

Бедный Дьёдонне метался по комнате как безумный; но в конце концов спокойствие и уверенность, с которыми знаток своего дела обращался с больной, прислушивался к ее дыханию, ощупывал ее, успокоили его опасения, уменьшили его испуг.