Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

В то время, когда его мозг был разгорячен спором с братом, он полагал, и мы слышали, как он говорил это сам себе, что его женитьба на Терезе была бы самым простым, самым обычным и самым естественным делом на свете; но, с тех пор как случай открыл ему имя соблазнителя девушки, он стал размышлять более хладнокровно; каждый новый ход мыслей приводил его к возражениям, возмущавшим его деликатность и порядочность, и самым серьезным из них было вот это: действительно ли он получил неопровержимые доказательства того, что Тереза не была его дочерью, и, в том случае если бы его отцовство вдруг подтвердилось, разве этот брак, какими бы сдержанными ни были их отношения с молодой женщиной, не был бы глубоко безнравственным и порочным?

И еще, кто бы мог поручиться, что у барона нет какого-либо свидетельства об этом рождении, свидетельства, которое его старший брат скрывал бы от шевалье до тех пор, пока ему это выгодно, но которое он предал бы гласности ради мести в тот день, когда оно могло бы вызвать скандал по поводу кровосмесительного союза.

При мысли об этих двух помехах, угрожающе маячивших в глубине его сознания, а быть может, даже и совести, к шевалье быстро вернулись все его тревоги и все его колебания. Он решил не отбрасывать окончательно этот план, который казался ему славным дамокловым мечом, подвешенным над головою старшего брата, но в то же время, несмотря на свою привычку к лени и тягу к покою, он пришел к мысли сделать все необходимое и испробовать все средства, чтобы любовь бедной Терезы имела другой исход.

Будучи страшно взволнован, Дьёдонне так вертелся в кровати, что в конце концов, опасаясь таким образом заработать себе новую ломоту во всех суставах, решил встать.

Он оделся, кое-как скрыл под своим жилетом, застегнув его до самого верха, сомнительную чистоту рубашки и вышел в надежде, что на свежем воздухе у него, возможно, родятся новые идеи, недостававшие ему, пока он сидел, закрывшись в гостиничном номере.

Мы говорили, что г-н де ла Гравери по сути своей был фланёром, и, несмотря на серьезные заботы, свалившиеся ему на плечи, он обнаружил на улицах Парижа, по которым не ходил вот уже семнадцать или восемнадцать лет, слишком много предлогов для фланирования, чтобы его мысли тут же не переключились на другой лад.

Прежде всего, это были омнибусы, изобретение совершенно новое для г-на де ла Гравери, и он разглядывал их с любопытством.

Затем шли разного рода магазины с товарами на любой вкус, кафе — их роскошь с некоторого времени достигла таких размеров, что это вызвало изумление у бедного Дьёдонне, и они на каждом шагу заставляли его в восхищении замирать на тротуаре.

Блек среди всей этой суматохи и толкотни казался не менее растерянным, чем г-н де ла Гравери; он бегал взад-вперед с испуганным видом, толкаемый одними, останавливаемый другими; каждые пять минут он терял своего хозяина и тогда в поисках его обшаривал всю улицу, бегая с поднятой кверху головой и держа нос по ветру, глядя по сторонам, заходя во все открытые двери, обнюхивая каждого прохожего, исчезая и вновь появляясь и опять исчезая так часто и незаметно, что шевалье стал испытывать живейшее беспокойство.

"Тысяча проклятий! — раздумывал он. — Если и дальше так будет продолжаться, то я не премину потерять свою собаку. А это очень просто, ведь в тот день, когда душа человека переселяется, она перенимает привычки того тела, в которое господь ее помещает. И я вас спрашиваю, кто узнал бы степенного капитана гренадеров Дюмениля в этой собаке, которая носится как сумасшедшая, вместо того чтобы благоразумно держаться рядом со мной".

Эти рассуждения навели шевалье на хитроумную мысль купить поводок; он закрепил его замок-карабин на кольце ошейника спаниеля и, увлекая животное вслед за собой, продолжил свои странствия по улицам Парижа, где, как новоявленный Христофор Колумб, он, казалось, шел от открытия к открытию.

Блек, избавившись от всяких хлопот, похоже, был в восторге от нового способа путешествовать и следовал за своим хозяином, не выказывая ни малейшего сопротивления.

Однако уже приближался вечер, и г-ну дела Гравери, не принявшему еще никакого решения, пришло в голову, что пора подумать о своем желудке.

Его первой мыслью было отправиться с этой целью либо к "Вери", либо к "Провансальским братьям", либо в "Канкальский утес" — у него сохранились прекрасные гастрономические воспоминания, но тут он заметил ресторан, отделанный таким количеством позолоты и резьбы, что ему подумалось, будто и кухня этого заведения должна соответствовать внешнему блеску помещения; он вошел туда и заказал себе и Блеку ужин; свой он нашел отвратительным, но Блек, менее привередливый, чем его хозяин, съел все, даже не поморщившись.

Шевалье заплатил по счету и вышел.

За время его отсутствия счет стал называться по-новому: подсчет.

Господин де ла Гравери слегка поморщился, проверяя этот так называемый подсчет; он съел, или, точнее, ему принесли, ужин ценою в 39 франков 60 сантимов, а в его кулинарном представлении тот не стоил, за исключением вина, и малого экю.

Мы должны с присущей нам откровенностью признаться, что во время ужина г-н де ла Гравери для начала посчитал уместным сделать официанту ряд замечаний по поводу манеры закрывать дверь его кабинета, однако при этом так и не сумел добиться, чтобы тот закрывал ее более мягко; затем он дал некоторые комментарии к каждому из блюд, которые ему подавал все тот же официант и поручил ему объяснить шеф-повару, что, готовя томатный соус, необходимо брать одну треть лука и две трети помидоров, что фрикандо должно быть обжарено со всех сторон; что раки должны быть сварены в бордо, ведь оно не скисает на огне подобно шабли, и подаваться горячими в собственном соусе, вместо того чтобы быть поданными холодными и сухими на подстилке из петрушки, — так вот, мы должны признаться, повторяем, что, излагая свои гастрономические воззрения к большой выгоде тех, кто придет после него подкрепиться в этом ресторане, г-н де ла Гравери опустошил бутылку первоклассного шамбертена и полбутылку шато-лаффита, вернувшегося из Индии.

Подобное излишество было не в его привычках.

Поэтому он покинул ресторан весьма разгоряченным и возобновил свою прогулку по бульвару, держа поводок: один конец его он для большей верности намотал на кулак, на другом конце был Блек.

Шевалье был сильно не в духе. Он кое-как перенес неудобства бессонной ночи и то, что к ним добавилось: разговор с братом, заставивший его испытать самые разнообразные эмоции, и плохую постель, в которой он пытался отдохнуть и которая еще больше увеличила его усталость, вместо того чтобы снять ее; тем не менее он быстро забыл неудобную постель, а сквозняки, дующие в комнате, не произвели на него почти никакого впечатления, но вот только что поданный ужин привел его в полнейшее отчаяние, и он спрашивал себя, не было ли с его стороны более разумным как можно быстрее вернуться в славный город Шартр, где, как бы ни были велики его огорчения, у него, по крайней мере, была возможность пристойно пообедать и было столь милое его сердцу общество Терезы.