Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

— В гостинице "Лондон", на улице Риволи.

— Улица Риволи, знакомое место, хотя бывать там приходится не часто. Если позволите, я вас провожу. Судя по вашему виду, вы собираетесь плутать в поисках дороги, словно бекас в тумане. Ну, идите сюда.

Шевалье, послушный как ребенок, последовал за Пьером Марго и по дороге раз десять повторил ему свои указания насчет Блека.

Когда они подошли к двери гостиницы, шевалье удалось уговорить его принять монету в двадцать франков: она должна была облегчить поиски. На прощание г-н де ла Гравери назначил ему свидание на следующий день и, удрученный, вернулся к себе в комнату.

Он сел на подушки, на которых прошлой ночью спал Блек, и, хотя в камине не было огня, просидел так более получаса, погруженный в свои размышления.

Размышления эти были мрачного толка, и чем больше шевалье погружался в них, тем скорбнее они становились.

С того времени как в сердце Дьёдонне вновь поселилось чувство привязанности, он переживал одно огорчение за другим, одно разочарование сменяло другое; он не осмеливался припомнить все те сомнительные авантюры, причиной которых был Блек, а когда он думал о юной хозяйке бедного пса, его страдания становились в итоге еще больше! И — странное дело! — ему нравились эти тревоги; ему были приятны эти печали; эти страдания, что он переносил ради двух любимых им существ, были ему так дороги, что, немилосердно проклиная их, он все же ни разу не пожалел о том времени, когда, свободный от всяких забот и каких-либо опасений, жил, полностью посвятив себя пищеварению или же изучению науки поста.

Наконец он лег, со вздохом оглядел эту комнату, показавшуюся ему в десять раз более пустой и более унылой, чем накануне, и закрыл глаза. Ему пригрезилось, что он видит, как видел несколько часов назад, черный силуэт спаниеля, вырисовывающийся на фоне отсвета пламени в очаге.

Увы! Это был сон! В комнате больше не было ни огня в очаге, ни спаниеля.

Сознание шевалье уже до такой степени утратило всякую ясность, а тело так устало от потрясений, пережитых за последние сутки, что в конце концов он заснул глубоким сном.

Было около десяти часов утра, когда стук подкованных башмаков разбудил его.

Он открыл глаза и увидел, что в изножье его кровати стоит человек, накануне вечером обещавший помочь ему разыскать Блека.

К несчастью, Пьер Марто принес ему всего лишь надежду, и надежду, пока лишенную основания.

Он обследовал, но безрезультатно, весь квартал Сен-Марсо, где, как правило, проживали те, кто занимался торговлей собаками, доставшимися им по случаю.

Он ничего не смог узнать.

Тем не менее он был далек от отчаяния и, не желая давать никаких объяснений, по-прежнему обещал шевалье, что завтра, в воскресенье, он вернет ему его спаниеля.

Шевалье отпустил его.

Затем, вздохнув, он подумал, чем же ему заняться сегодня.

Ведь он не мог и помыслить вернуться в Шартр, не отыскав своей собаки.

Шевалье написал Терезе (она, должно быть, сильно беспокоилась о нем), чтобы она завтра утром, в воскресенье, села в дилижанс или в мальпост и приехала к нему в отель "Лондон" на улице Риволи; затем он написал своему нотариусу, чтобы тот прислал ему денег.

В конце концов, чувствуя себя не в состоянии провести целый день в стенах своей комнаты, он оделся и решил выйти на улицу, чтобы убить время, фланируя по городу, как накануне.

В ту минуту, когда он брал свою шляпу, лежавшую на столе, он заметил в углу чемоданчик — тот, что по недосмотру захватил с собой, покидая почтовую станцию.

"Смотрите-ка, — сказал себе шевалье, — вот я и нашел, чем мне заняться сегодня: я верну этот чемоданчик его хозяину, и, кто знает?.. Если рядом с ним не будет его друга Лувиля, мне удастся, возможно, заставить его осознать недостойность его поведения".

Придя к такому решению, г-н де ла Гравери подозвал фиакр, сел в него, захватив с собой чемодан, и приказал кучеру:

— Улица Предместья Сент-Оноре, номер сорок два.

Особняк д’Эльбенов поражал свои великолепием; он был построен совсем недавно модным архитектором и внутри был в изобилии украшен статуями и скульптурами, которые, возможно, и не были самого лучшего вкуса, но давали самое верное представление о богатстве его хозяина.

Две колонны коринфского ордера возвышались по обе стороны дубовых ворот, сплошь покрытых арабесками и каннелюрами; ворота открывались в застекленную крытую галерею, вымощенную деревом, чтобы заглушить шум подъезжающих карет.

В другом конце галереи находился двор с конюшнями и каретным сараем, еще дальше — сад, выходивший на Елисейские поля.

При входе в галерею, справа, располагалось помещение привратника, а слева, закрытый витражом из цветного стекла, — вестибюль с помпезной лестницей, ведущей в апартаменты: ее ступени покрывал пушистый ковер.

Шевалье де ла Гравери вышел из фиакра и, остановившись перед привратницкой, спросил:

— Я могу видеть господина д’Эльбена?

— Сударь желает говорить с отцом или сыном?

— С сыном, друг мой.

Привратник трижды позвонил в колокольчик. По лестнице спустился ливрейный лакей и, открыв стеклянную дверь, вышел в галерею.

— К господину барону, — пояснил привратник.

Лакей показал г-ну де ла Гравери дорогу и ввел его в изысканные покои на антресольном этаже, распахнув перед ним дверь гостиной.

Там он попросил шевалье подождать несколько минут, пока он предупредит своего хозяина.

Шевалье, будучи человеком, умеющим с пользой употребить время, стал отогревать ноги, весьма замерзшие во время поездки в фиакре; расположившись около огня, вытянув ноги и положив их на подставку у камина, он осмотрелся вокруг.

Господина де ла Гравери, получившего воспитание в светском обществе, не могла поразить роскошная обстановка комнаты, в которой он находился, хотя утонченность этой роскоши, тяготеющая главный образом к тому, чтобы создать максимальный комфорт, была совсем внове для человека той эпохи; но вот что его поразило, что приковало его взгляд, что показалось ему странным — это выбор книг, загромождавших стол, который стоял неподалеку от него; книг, как показалось ему, мало соответствовавших характеру Грасьена, чью беззаботность и легкомыслие он сумел оценить пусть во время краткого, но серьезного разговора.

Все эти книги были либо по политической экономии, либо по высшей философии, либо по общественным наукам.

Они не были здесь простым украшением.

Все они были разрезаны; несколько из них были истрепаны, оттого что ими пользовались ежедневно; наконец, на полях некоторых из них г-н де ла Гравери заметил и прочитал пометки, показавшиеся ему слишком глубокомысленными, чтобы они могли выйти из головы молодого офицера-кавалериста и быть написаны его рукой.