Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

"Этот чертов слуга, должно быть, ошибся, — ворчал про себя г-н де ла Гравери, — и, вместо того чтобы проводить в комнату сына, провел меня в покои отца. Следует ли воспользоваться случаем и обрисовать ему, как обстоит дело? Это опасно, ведь в конце концов я могу ничего не сделать для Терезы. У Терезы нет имени, и если мой брат будет упорствовать, то мне будет затруднительно выделить состояние несчастной девушке; поэтому, рассказав все отцу, я, возможно, приумножу трудности, с которыми уже столкнулся".

Шевалье продолжал предаваться размышлениям, когда портьера приподнялась и в комнату вошел молодой человек; он направился к шевалье, но тот не слышал его шагов: их шум заглушал толстый пушистый ковер.

— Вы желали говорить со мной, сударь? — спросил вошедший молодой человек.

Господин де ла Гравери торопливо поднялся с кресла, в котором он сидел развалясь, причем сделал он это скорее от неожиданности, чем из любезности.

В самом деле, перед его глазами стоял Грасьен д’Эльбен собственной персоной; это было его лицо, его фигура, его осанка, его внешность, звук его голоса; и все же в лице вошедшего было нечто, чего шевалье — это он помнил твердо — не видел на лице офицера в прошлый раз и что его туг же поразило.

Этим нечто была пара черных бакенбард, полностью обрамлявших лицо молодого человека, в то время как вся остальная часть его лица была чисто выбрита.

Конечно, усы и короткая остроконечная бородка могли исчезнуть со вчерашнего дня, но вот бакенбарды за ночь отрасти не могли.

— Однако я имею честь говорить с господином Грасьеном д’Эльбеном? — спросил шевалье, растерянный из-за этого неожиданного появления.

Шевалье, как известно, легко поддавался беспокойству.

Молодой человек улыбнулся; слово "однако" все ему объяснило.

— Нет, сударь, — ответил он, — меня зовут Анри д’Эльбен; мой брат, Грасьен отсутствует: он отправился обедать со своими товарищами по гарнизону. Но если я могу ему что-нибудь передать от вашего имени, то можете мною располагать, сударь.

— Анри! Ах! Вы Анри д’Эльбен! — вскричал шевалье, охваченный весьма заметным волнением, ведь перед его глазами стоял тот человек, кого Тереза так любила, тот единственный, кого она когда-либо любила, и он теперь понимал, как легко молодая девушка могла стать жертвой этого невероятного сходства.

— Да, сударь, — ответил молодой человек, улыбаясь, — Грасьен, без сомнения, говорил вам обо мне, но, несмотря на все, что он вам рассказывал, вы удивлены нашим сходством. Мы очень похожи друг на друга: мы близнецы.

— Я понимаю, — сказал шевалье. — Извините мне мое волнение… Это сходство, о котором я совсем забыл, хотя мне о нем говорили, пробудило во мне воспоминание об одном приключении, оставившем настолько сильный след в моей жизни, что, как только я начинаю думать о нем, меня тут же охватывает сильнейшее возбуждение.

— В самом деле, сударь, вы весь дрожите. Прошу вас, сядьте и не вставайте больше.

Анри взял еще одно кресло и поставил его по другую сторону камина.

— Через несколько минут вы расскажете мне, — продолжал он, — что привело вас сюда.

— Для этого нет нужды ждать несколько минут. Послушайте, сударь, раз я не застал вашего брата, — решительно произнес шевалье, почувствовав, что ему придает смелости выражение участливого внимания и доброты на лице молодого человека, — то хотел бы рассказать вам мою историю. Я несчастный одинокий старик, у которого нет ни родных, ни друзей, а у вас вид гораздо более серьезный и вдумчивый, чем это обычно бывает у людей вашего возраста.

— Я страдал, сударь, — перебил его Анри с таким выражением на лице, будто он силился улыбнуться. — На свою беду я приобрел сердечный опыт, который быстро старит своих избранников, хотя и идет им впрок.

— Так вот, сударь, — продолжал шевалье, — как бы вы ни были молоды, вы, вероятно, могли бы дать мне один совет. Ведь в моем возрасте ум становится ленивым, а воля не торопится принять какое-либо решение и сделать выбор; впрочем, мне следует искренне признаться в том, что я всегда отличался крайней нерешительностью.

— Говорите же, сударь, — ответил молодой человек, — и хотя я не думаю, что мое мнение окажется вам хоть в чем-то полезным, поверьте, что моя симпатия целиком принадлежит вам, и это будет не моя вина, если вы не сможете ею воспользоваться.

Какое-то мгновение шевалье собирался с мыслями, а затем, глядя прямо в глаза своему собеседнику, продолжил:

— Что бы вы подумали, сударь, о человеке, который, злоупотребив сходством, столь же удивительным, как то, что существует между вами и вашим уважаемым братом, переодевшись и воспользовавшись темнотой или другим обстоятельством, обманул бы несчастную девушку и, выдавая себя за того, кого она любит, воспользовался бы ее заблуждением, чтобы обесчестить ее, а затем оставил бы одну предаваться своему отчаянию?

— По-моему, сударь, этот человек, если такой может существовать на свете, был бы достоин сурового порицания со стороны всех честных людей.

— А если бы эта молодая девушка в результате такого преступления стала матерью?

— Сударь, к несчастью, это одно из тех преступлений, что не подпадают под действие ни одного закона; но даю вам мое честное слово дворянина, что я в тысячу раз скорее предпочел бы пожать руку бандиту, с кинжалом за поясом и пистолетом в руке врывающемуся в дом, где он грабит, рискуя своей свободой, убивает, подвергая опасности свою жизнь, чем знаться с человеком без сердца, без совести, без чести, совершившим поступок, похожий на тот, о каком вы говорите.

— Так вот, сударь, — сказал шевалье, — это и есть моя история; а соблазненная девушка, такая нежная, такая ласковая и такая добрая, что, увидев ее, невозможно не полюбить, это моя дочь, сударь.

— Ваша дочь?

— Во всяком случае, моя приемная дочь.

— И он не понес от вашей руки заслуженного наказания? Вы не убили человека, принесшего бесчестие в ваш дом?

— Я уже сказал вам, сударь, я почти что старик, мне уже за пятьдесят, я слаб; моя немощная рука с трудом способна удержать тяжесть шпаги или пистолета…

— Господь дал бы вам силу, сударь, ведь Господь был бы за вас! — вскричал Анри с заразительной пылкостью. — Господь — это отец, мстящий за поруганную честь своего сына; он дарует мужество воробью, защищающему своих птенцов от хищной птицы; неужели он может отказать в нем человеку, исполняющему самую сокровенную, самую святую обязанность из всех тех, что предназначена человеку?

— Но ведь все законы, и Божьи и человеческие, запрещают дуэль.

— Дуэль, сударь, — а это действительно несчастье, но это такое несчастье, с которым необходимо смириться, — дуэль останется правосудием Божьим до тех пор, пока общество не будет строиться согласно другим законам, пока человеческое правосудие не станет искать в сердце каждого зло, дабы искоренить его, и добро, дабы его вознаградить; наконец, дуэль будет нужна до тех пор, пока общество не перестанет считать допустимым, а порой и забавным, что человек покушается на добродетель девушки и на честь супруги.