Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Так банальна и незатейлива эта жизнь с внешней стороны; внутренняя сторона куда сложнее и таинственнее.

В минуты тщеславные, когда интеллект, обычно столь зеркально ясный, ослепляла самоуверенность, Сент-Бев грезил об участи великого поэта, быть может, даже мнил себя таковым (хотя ни разу не высказал этого вслух). Но он не был великим поэтом да едва ли был и посредственным. Его стихи, его романы, если прибегнуть к термину из родственного искусства, являют собой образец капельмейстерской музыки; ровно на три необходимых пяди над уровнем дилетантизма, построенные аккуратно и со вкусом, эмоциональные, по форме это классика (или, вернее, классицизм), они хорошо отшлифованы, хорошо написаны, порой даже слишком хорошо, и все-таки они мертвы, словно поддельный жемчуг: он тоже круглый и гладкий, поблескивает как положено, точь-в-точь настоящий, только нет в нем того таинственного мерцания изнутри, того волшебного огня, который зажжен морскими глубинами.

Произведения Сент-Бева нельзя назвать безжизненными, они — что нередко встречается у дилетантов и писателей второго ранга — полны личных признаний, сродни исповеди; его роман «Сладострастие» — это сентиментальная автобиография в стиле Вертера, Рене и Обермана, его «Книга любви» — это поэтическая летопись страсти, но всем им недостает того, что Гёте называл Incommensurable, недостает демонической тьмы и трижды возгорающегося огня. Пламя вспыхивает раз за разом и застывает в слишком трезвой, кристально четкой интеллектуальности; эти стихи, эти признания не излучают тепла, и ныне, полвека спустя, они хоть и не отжили свое, но уже поблекли — пересохшие документы, история литературы, огонь на куске холста.

Сент-Бев, сохранивший при всем тщеславии полную ясность взгляда, невзирая на мнимые успехи, и сам чувствовал недейственность, внутреннее бессилие своих поэтических опытов, поэтому критика стала для него желанным прибежищем. Подобно множеству поэтов-неудачников, он стремится обратить изъяны в преимущество и приписывает свое вынужденное отречение эстетическим соображениям. Он говорит: «Критика—это второе обличие и неизбежная вторая фаза для большинства явлений духовной жизни. В юности она таится под покровом искусства, поэзии... Лишь когда поэзия немного отстоялась и начинает испаряться, сквозь нее выступает этот второй план; со всех сторон, во всех видах вторгается критика в наше дарование. В конечном счете все наши выдающиеся и все неосознанные качества, все милые нашему сердцу успехи, все лучше понятые теперь неудачи служат к ее обогащению».

Но это кроткое самоотречение не было у Сент-Бева до конца искренним, личный неуспех навсегда остался той каплей желчи, которая то и дело стекала с его пера, когда он писал о каком-нибудь современном ему великом писателе. Жившая в нем обида, плохо скрытая зависть не давали ему простить другим, что они вольны в своем творчестве, тогда как он прикован к уже кем-то созданному; это объясняет, почему он (и многие после него) с недоброжелательностью писателя-неудачника ополчался на все нетленное, великое и свободное, прежде всего на Виктора Гюго, по отношению к которому он из чисто личных побуждений вел себя подло и недостойно, на Бальзака, перед которым он опустил свою критическую рапиру только в час смерти великого писателя, когда тот уже не мог быть опасен, на всех, кто успешно творил подле него. Ницше уловил эту мелочную ненависть и метким словом пригвоздил Сент-Бева к стене:

«Ничего от мужчины, всякий поистине мужской дух наполняет его неизменной злобой. Он суетится, любопытствует, скучает, выведывает — если вдуматься, это существо женского пола, мстительное и похотливое, как женщина».

И действительно, в своих трудах Сент-Бев уклоняется от встреч с гениальными мужами, зато женщинам-современни-цам — будь то Деборд-Вальмор, мадам де Сталь или Жорж Санд — он не отказывает в признании, на которое был так скуп, когда вел речь о Бальзаке или о Стендале.

С той же нежностью, можно сказать, проникновенно рисовал он великие разочарованные умы, созерцательных философов, людей смирившихся, утонченных скептиков от культуры, таких, как Шамфор, Дидро, Вовенарг и даже Паскаль; для них он не жалел восторженных похвал, ибо они не задевали глубоко скрытый нерв его жизни, его тайную обиду, его рану, которую лишь медленно врачевало вынужденное самоотречение: они не были его счастливыми соперниками.

В глубине души Сент-Бев всегда ненавидел великих писателей инстинктивной ненавистью пустоцвета, ненавидел именно потому, что умом должен был любить их и втайне мечтал быть одним из них.

Но именно те черты, которых недоставало его характеру, — мужество, прямодушие, твердость этических убеждений, нравственная стойкость, — обусловили отсутствием своим величие Сент-Бева как критика. Сент-Бев олицетворял в литературе сугубо женское начало, и здесь причина его несравненной, беспредельной способности отдаваться, приспосабливаться, вживаться в чужие чувства. Он увлекался каждым течением, подчинялся каждой сильной воле, заимствовал краски у каждой встречи, каждого явления, они поглощали его без остатка, так что в изображении, вышедшем из-под его пера, уже нельзя было угадать черты его собственной личности.

Он как-то сказал о себе: «Мой ум более всего, вплоть до самоуничтожения подвержен переменам. Я честно начал с передовой мысли восемнадцатого века — с Траси, Дону, Ламарка, физиологии, — здесь мое истинное зерно. Потом я прошел доктринерскую и психологическую школу «Глобуса», правда, с оговорками, потом примкнул к романтикам, к кругу Виктора Гюго, где, как казалось, обосновался весьма прочно. Далее, я пробежал, вернее проскочил, сен-симонизм и тогда еще строго католическую группу Ламеннэ, чтобы затем в году 1837-м в Лозанне приблизиться к методизму и кальвинизму. Но при всех этих обращениях и переходах я никогда не отказывался ни от своей воли, ни от свободы оценок (если не считать одного-единственного случая в кругу Виктора Гюго, да и то это было наваждением), я никогда не поступался своей верой, а, напротив, так умел понимать и проникать людей и события, что всегда подавал самые большие надежды тем, кто хотел обратить меня и уже считал меня своим. Мое любопытство, мое желание все увидеть и рассмотреть вблизи, радость, испытываемая мною, когда мне удавалось найти относительную истину в каждом явлении и каждой группировке, вовлекли меня в нескончаемую цепъ экспериментов, которые явились для меня единым долгим курсом физиологии нравственности».

Эта изменчивость, это умение страстно отдаваться каждому объекту наблюдения распространялись у Сент-Бева не только на область литературы; в политике он то и дело менял цвета — он побывал в роялистах, якобинцах, бонапартистах, республиканцах, неизменно следуя за увлечением минуты. Его страстная преданность очередному предмету изображения всякий раз на какой-то миг выбивает почву у него из-под ног: подобно нашему Герману Бару, он ничего не может рассматривать извне. Он так глубоко проникает в каждое течение, что течение это уносит с собой и его. Живя в кругу Виктора Гюго, он сам становится романтиком, вместо того чтобы просто описывать романтическую школу; создавая «Пор-Рояль», он становится янсенистом.